Тангейзер
Шрифт:
– Сарацины почитают их тоже?
– Господи, Тангейзер, – воскликнул Константин. – Да запомни же, что Авраам – отец всех сарацин на свете!
Тангейзер ответил гордо:
– А зачем?.. Это ничего не даст моим песням.
– А вдруг? – спросил Константин. – Знания лишними не бывают.
– Может быть, – ответил Тангейзер. – Хотя мне кажется, чем больше забиваю голову чем-то вроде бы важным, а на самом деле не очень, тем меньше остается места для песен.
– А без песен, – спросил Константин с иронией, – и жизнь не жизнь?
– Без песен жизни нет, – ответил
Оставив коней на постоялом дворе, в Святой земле они на каждом шагу, паломники не переводятся даже в годы кровавых битв, они отправились проверять местные силы порядка.
Как оказалось, в Хевроне стражи вообще нет, правит всем шейх бедуинского племени алемейнов Али Сияв, знает всех, видит всех, наказывает не только тех, кто что-то украл или ударил кого, но и вызывает к себе недостойного и внушает ему, что мусульманин обязан своей жизнью и поведением подавать пример неверным. А если еще раз споткнется, то у него есть и плеть, и столб позора, и даже камни для побивания…
– Хорошие порядки, – сказал Тангейзер на обратном пути, – нам бы такие ввести.
– Не получится, – буркнул Константин. – У нас такие были, – сказал Константин с неохотой. – Тысячу лет назад, если верить нашим старикам. У них тут, можно сказать, одна семья, а у нас уже, знаешь ли… вроде бы даже общество. Какое-никакое, но старые порядки уже не сработают.
– Но мы свои навязывать не стали?
Константин сдвинул плечами.
– Зачем ломать то, что работает?
Тангейзер не ответил, лицо его стало задумчивым, а взгляд отстраненным.
– Не понимаю, – произнес он вдруг горько. – Просто не понимаю…
– Чего, мой странный друг?
– Мы вчера были в Вифлееме, – сказал Тангейзер, – я смотрел в ясли, куда положили в корзине новорожденного Иисуса, ходил по тем камням, которых касался он, я старался прочувствовать все то, что чувствовал он, однако… не знаю, почему меня не охватил священный трепет? Я же видел, в какой экстаз приходили другие люди, часто совсем грубые, невежественные, неотесанные…
– Ну-ну?
– Почему, – повторил Тангейзер с тоской, – во мне ничто не шевельнулось… нет, шевельнулось, конечно, однако недостаточно шевельнулось, чтобы я воспламенился и написал восторженную поэму в честь либо Иисуса, либо Девы Марии, либо о любви к людям или, например, самоотверженности?..
Константин проговорил с подозрением:
– И о чем же тянет писать?
Тангейзер сказал упавшим голосом:
– Ты знаешь, мой друг. От тебя разве что-то скроешь?
– О женщинах?
Тангейзер сказал, защищаясь:
– Не только. Вообще о чувствах, о любви, о ласках и том пламени, что охватывает тело, когда прижимаешь молодую девушку к своему жаркому сердцу…
Константин поморщился.
– Опять…
– Опять, – согласился Тангейзер. – Но что во мне не так?.. Почему о женщинах пишу легко, а о любви к Иисусу – с таким трудом, словно двигаю даже не гору, а горный хребет?
Константин смотрел на него с удивлением и жалостью.
– Похоже, сынок, – сказал он, назвав его так впервые, – тебе все удавалось в жизни легко?
Тангейзер
– Не знаю. Но вообще-то… не жаловался.
– Тогда понятно.
– Что?
– Что ты хотел бы на гору подниматься так же легко, – пояснил Константин, – как и катиться с нее.
Тангейзер дернулся, посмотрел непонимающе.
– Почему? Как это?.. При чем здесь стихи?
– Узнаешь, – пообещал Константин зловеще, – уже скоро.
– Это когда?
– На Страшном суде, – объяснил Константин. – Говорят, через двенадцать лет наступит! Страшный суд, День Судный, Вселенский суд, День гнева, Последний суд… И снова Иисус придет, но на этот раз уже всем раздаст затрещины.
– Всем? – спросил Тангейзер. – А как же праведникам?
– Праведникам плюхи поменьше, – пояснил Константин деловито.
– Но будут?
– Еще бы!
– За что?
– Судимы будут, – пояснил Константин, – не только слова и дела людей, но помышления и намерения. Помнишь, о мысленной брани? Нетерпимым и подлежащим безусловному искоренению считается любой греховный помысел! А людей без мысленной брани вовсе нет… как мне кажется.
Тангейзер задумался, затем лицо озарилось внутренним огнем, а глаза заблестели.
– Да-да, помню, как рассказывали в детстве: солнце и луна меркнут, звезды спадают с неба, от престола судьи льется огненная река… Как красиво!
Константин посмотрел на него с отвращением:
– Поэт… Почему вас не топят при рождении?
Эта дорога показалась самой живой и веселой: вековые оливы с обеих сторон дороги сплели ветви так, что под ногами разве что иногда колышется кисейная тень, и они шли в этом зеленом туннеле, наслаждаясь прохладой и напоенным ароматами зелени воздухом. На постоялом дворе их кони накормлены, напоены, во дворе несколько крытых повозок, то ли паломники, то ли местные торговцы, мельком увидел приехавших, но не понял даже, христиане, сарацины или иудеи.
Вообще-то самому пришлось убедиться, проезжая по городам и селам Палестины, что христиане спокойно исповедуют свою веру, как и те же иудеи, в то время как в Европе иудеев преследуют и заставляют либо креститься, либо изгоняют, либо устраивают жестокие погромы.
Они объезжали мелкие городки и везде вежливо спрашивали местных старейшин, не нужна ли помощь в установлении порядка, германский император, которому теперь принадлежит эта земля, желает везде мира и спокойствия и чтобы все жили счастливо…
Их обычно вежливо благодарили за заботу, но объясняли, что в племенах шейхи сами следят за порядком, это в больших городах приходится держать городскую стражу и строить тюрьмы, а здесь просто: провинился легко – привяжут к столбу и выпорют плетью под одобрительные крики народа, а за тяжкую вину побьют камнями до смерти.
– Хорошие порядки, – заметил Тангейзер на обратном пути, – понятные каждому.
– Не завидуй, – сказал Константин строго.
– Почему?
– Все простое, – сказал Константин, – понятное, а сложное – нет. Тебе все-таки катиться с горы нравится больше?