Тангейзер
Шрифт:
– Курт ставил, – сказала она, не оборачиваясь, – а он такой небрежный…
– Так и до пожара один шаг, – согласился он.
Она оглянулась и наткнулась на его прямой мужской взгляд, он смотрит в упор, и ее щеки сразу же занялись жарким румянцем.
– Генрих, – сказала она полусердито, – вы не должны смотреть на меня так!
– Я не могу иначе, – сказал он честно. – В моих мыслях только ты.
– Мне казалось, – прошептала она, – ты меня ненавидел!
– Когда ты бегала за нами, – спросил он, – и подслушивала? Но то была не ты… Да и я был не я.
– А
– Сумасшедший, – ответил он, – меджнун.
– Меджнун? Кто это?
– Это такая история, – сказал он с неловкостью, – представляешь, я ревел, как девчонка. Но мне можно, я миннезингер, а тебе нельзя…
– Почему?
– Веки распухнут, – объяснил он с неловкостью, – и вообще глаза будут красные, как у кролика.
– Расскажи! Только вернемся…
Они столкнулись в дверях с бегущими к ним фрейлинами, Елизавета царственно отослала их обратно, а когда уселись снова на лавку, Тангейзер, втайне гордясь своей памятью на стихи, начал пересказывать всю поэму.
Он ощутил, что голос у него задрожал, а в глазах начало щипать, однако зарыдала раньше Елизавета. А потом и у него слезы побежали по щекам.
Фрейлины в испуге вскочили, одна заторопилась к ним, другая исчезла, а спустя несколько минут, когда Тангейзер и Елизавета рыдали, крепко обняв друг друга, в зал вбежали Вольфрам и несколько рыцарей.
Битерольф в гневе ухватил Тангейзера за плечо.
– Ты что себе позволяешь?
Вольфрам потребовал:
– Что случилось?.. Кто вас обидел?.. Елизавета, умоляю!
Елизавета, вся в слезах, не переставая рыдать во весь голос, проговорила с трудом:
– Генрих… расскажи им…
Тангейзер ответил сквозь слезы:
– Зачем?.. Они же как их мечи… такие же… бесчувственные.
Глава 10
Когда он закончил печальную повесть, Битерольф ревел, весь в слезах, как раненый зубр, Шрайбер рвал на себе волосы, а Райман плакал чисто и безнадежно, как несправедливо обиженный ребенок. Вольфрам, с опухшим лицом и красными глазами, пытался успокоить Елизавету, но у самого слезы бегут и бегут по лицу, губы трясутся, а голос срывается на мышиный писк, он без конца вытирал лицо уже мокрым рукавом, у Елизаветы все платки хоть выжимай, но больше всего горя выказывали рыцари, борцы за справедливость, ибо чувствовали свою полную беспомощность в спасении Лейлы и Меджнуна.
Тангейзер оставил их переживать горе, а в своей комнате вытер опухшее от слез лицо, посмотрел на себя в зеркало и сказал себе холодно и трезво, что вот так нужно уметь создавать песни.
Тот, кто написал это, кто сумел задеть струны в людских душах, – гений из гениев. Даже в плохом пересказе такое действует, а что, если бы они понимали сарацинский, а он прочел им в оригинале?
Конечно, германцы – самый сентиментальный народ на свете, однако же он видел, как роняли слезы итальянцы и англичане, прибывшие с императором из разных и далеких друг от друга стран.
Так что да, этот прием нужно взять на вооружение…
Для предстоящего турнира миннезингеров готовят
Во дворе с наступлением темноты зажигали по всему двору смолу в бочках. Освещение показалось Тангейзеру диким, но все же лучше, чем бледная луна в небе.
Во дворе уже множество гостей, некоторых Тангейзер знал, к ландграфу прибыли все знатные люди Тюрингии. Состязание поэтов за звание лучшего – всегда праздник, а здесь еще и такой необычайный приз, подстегивающий азарт и воображение…
Со двора на миг донеслось мычание волов, забиваемых для пира, но тут же веселые звуки музыки заглушили все.
Ландграф почти все время либо встречал гостей, либо следил, чтобы подготовка к турниру шла, не прерываясь.
Битерольф заметил недовольно:
– Да пусть за этим слуги смотрят! Не ландграфье это дело.
– Луций, великий полководец, – ответил ландграф, – как-то заметил, что устроить пир и выстроить боевую линию – задачи весьма сходные. Первый должен быть как можно приятнее в глазах гостей, вторая – как можно страшнее в глазах врагов.
– А-а-а, – сказал озадаченно Битерольф, – тогда да, конечно… А вообще вы хорошо выбрали место, мой лорд. К вам добираться легче всего. Хорошие дороги.
– Потому что я сам слежу, как их строят, – ответил ландграф и, взглянув на молчаливого Тангейзера, добавил с улыбкой, – дороги долговечнее даже храма Соломона!
Под стенами на каменных плитах полыхают крупные угли в массивных чугунных жаровнях, но воздух в большой зале прогревается медленно, и многие за столами сидят в теплой одежде.
Во второй половине дня тучи разошлись, выглянуло солнышко и даже прогрело воздух, но, несмотря на это, ландграф велел хорошенько растопить все камины, чтобы никто из гостей в замке не ходил в шубе.
Тангейзер чувствовал, как его бьет радостная дрожь, но он заставил себя хотя бы попытаться думать о состязании, которое просто обязан выиграть.
Он, как и все, присматривался к прибывшим труверам, вагантам, менестрелям, бардам и миннезингерам, стараясь заранее определить самых сильных, что будут реально бороться за первое место.
По совету своего сенешаля ландграф учредил еще два утешительных приза: пятьсот марок серебром за второе место и памятную медаль на серебряной цепочке, а также сто марок серебра занявшему третье место.
Тангейзер сразу отсеял тех, кто и не собирался сражаться за первые места, эти трезво оценивают свои возможности и сейчас старательно урывают все радости жизни, доступные в огромном и богатом замке, не помышляя о тщательной подготовке, в то время как другие и вина стараются употреблять в меру, и холодную воду не пьют, чтобы не простудить горло, и спать ложатся вовремя, в то время как для других это самое время для любовных свиданий под покровом ночи.