Тангейзер
Шрифт:
Наиболее опасным Тангейзеру показался Готфрид Вильгельм Лейбнер, прибывший из Верхней Саксонии, где одержал три оглушительные победы на состязаниях, устраиваемых князьями.
Саксония далеко, никто не знает ее миннезингеров, а сам Готфрид держится сдержанно, со всеми вежлив, многих терпеливо выслушивает, сам говорит мало, за столом весьма умерен, как в еде, так и с вином.
Тангейзер лишь однажды сумел услышать, как он играет, тот настраивал лютню, струны ослабли за время долгой дороги, и у Тангейзера дрогнули
Перехватив Вольфрама, что помогает ландграфу в приеме гостей, словно уже близкий родственник, он поинтересовался:
– Как тебе этот Готфрид? Миннезингер, который Вильгельм Лейбнер из Саксонии?
Вольфрам взглянул с недоумением.
– В смысле?
– Как исполнитель, – объяснил Тангейзер терпеливо.
Вольфрам сдвинул плечами.
– Не знаю, еще не слышал. Но он старше всех нас, так что, думаю, у него все спокойнее и филиграннее.
– Как знать, – сказал Тангейзер.
Вольфрам всмотрелся в его лицо внимательнее.
– Тебе что-то известно?
– Нет, – ответил Тангейзер, – но я слышал, как он пробовал лютню, не слишком ли отсырела за долгую дорогу в нашей мокрой стране.
– Наша страна не мокрая, – возразил Вольфрам с достоинством. – И что?
– У него есть новые приемы, – сообщил Тангейзер.
Вольфрам посмотрел исподлобья.
– Я полагал, все приемы уже знакомы всем. Лютня не такой уж и сложный инструмент…
– Он использует сочетания нот, – объяснил Тангейзер, – что взывают к нашей чувственности.
Вольфрам поморщился.
– Это низко. Чувственность – это у животных и простолюдинов. Люди благородные не выказывают даже намека на нее в обществе.
– Да, – согласился Тангейзер.
– Тогда он избрал ложный путь?
Тангейзер ответил с некоторым колебанием:
– Не уверен. Все-таки чувственность сидит в каждом из нас. И жажда плотской любви…
Вольфрам отшатнулся в негодовании.
– Как ты можешь о таком говорить так спокойно? Это же… это же грязно! Нечисто!..
– А мы и не говорим, – сказал Тангейзер. – Потому что наш дух силен, и он сверху. Но и плоть не умолкает. И стоит только ослабить волю, как она заговорит во весь голос.
– Никто из нас не ослабит!
– Точно, – согласился Тангейзер. – Но мы прекрасно понимаем того, кто… ослабил. Сочувствуем и жадно слушаем.
Вольфрам вскочил, глаза метнули молнию.
– Нет! Я такого слушать не хочу и не буду. Такому не место в приличном обществе!
– Таким песням?
– И таким людям!
Тангейзер сказал успокаивающе:
– Я с тобой полностью согласен, дружище. Опасаюсь просто, как бы наши слушатели, особенно судьи, не сочли, что его песни лучше
Вольфрам отрезал:
– У нас песни не церковные!.. Просто у нас творения благородных людей о благородных чувствах и помыслах, исполняемые для благородных людей вне зависимости от сословия.
– Хорошо сказано, – одобрил Тангейзер. – Но этот Готфрид, боюсь, делает ставку как раз на слабости в наших душах. А человек, ты же знаешь, слаб и весьма порочен…
– Нет, – отрезал Вольфрам. – Господь сотворил человека беспорочным!
– Все верно, – согласился Тангейзер, – да только потом Змей совратил Еву и засеял ее лоно своим семенем. Теперь его порочная кровь и животные страсти в каждом из нас. И они тянут в пучину низменных удовольствий.
– Нет!
– Тянут, – сказал Тангейзер непреклонно. – Еще как тянут!.. Да, мы постоянно боремся и, что удивительно, побеждаем, но все мы знаем про этот порочный зов, хотя в приличном обществе говорить о таком не принято, ты прав. Так вот, если этот Готфрид заговорит в песне, воспоет, то многим это понравится даже очень…
Вольфрам в святом негодовании вскинул голову, лицо бледное и решительное, заходил взад-вперед по комнате, заложив руки за спину.
– Нет, – повторил он и остановился перед Тангейзером, требовательно заглянул ему в глаза. – Нет!.. Ты слишком долго отсутствовал в дальних неведомых странах, мой дорогой друг.
– И что я не понимаю?
– Самое главное, – сказал Вольфрам.
– Но что?
– Многим, – сказал Вольфрам и поморщился, – такая песнь, может, и понравится. Ну, как нам нравятся некоторые простонародные, но мы же их не исполняем в замке?.. Есть все-таки рамки приличия…
Тангейзер смотрел на него оценивающе.
– Думаешь, – проговорил он, – даже если такая песня понравится, то никто просто не покажет вида?
– Во всяком случае, – ответил Вольфрам, – никто из приличных людей не назовет ее лучшей. Или даже хорошей.
– Твои бы слова, – пробормотал Тангейзер, – да прямо Богу в уши…
Вольфрам улыбнулся, лицо осветилось и стало чистым и нежным, как у ребенка.
– Ты беспокоишься за меня, – сказал он растроганно, – мой лучший друг, о котором я тосковал все эти годы… Но я заверяю тебя, что приложу все силы, чтобы победить на этом состязании!
– Не сомневаюсь, – сказал Тангейзер, – что приложишь. Но что-то тревожно мне…
– Почему?
Тангейзер тяжело вздохнул.
– Церковь слишком высоко вознесла человека и заставляет его там жить среди благородных идей и чистых помыслов. Словно в нас и нет похотливого наследия Змея. Меня это в последнее время… пугает.
Вольфрам посмотрел на него в удивлении.
– Почему?.. Люди никогда-никогда не сорвутся в похоть! Мы будем становиться только еще чище, правда-правда!..