Тангейзер
Шрифт:
– Почему не показываетесь за общим столом? – сказал он с упреком. – Как все на вас смотрят, как смотрят! Не знаю, смотрели бы на святую Деву Марию с таким же восторгом?.. Ваша святая красота все очищает, словно посланный Господом дождь очищает воздух от пыли, а двор от мусора и грязи.
Ее щеки заалели, но произнесла она со строгим осуждением:
– Дорогой друг, вы не должны так говорить!
– Почему? – изумился он. – Вас так все любят! Даже цветы поднимают головки и распускают лепестки, когда
Она сказала еще строже:
– Прекратите. Немедленно.
– Все-все, – сказал он виновато. – Как вам прибывающие миннезингеры?
– Их много, – сказала она, – и все они разные. Только это и могу сказать, а песен еще не слышала.
Он усмехнулся.
– Вы очень наблюдательны. Действительно, все рыцари похожи друг на друга, как все торговцы, лесорубы, угольщики или плотники. Вот только миннезингеры выглядят так, словно каждый представляет какую-то далекую и удивительную страну!
– Почему?
Он вздохнул.
– Наверное, это в самом деле так.
– Каждый из другой страны?
– Да, – ответил он. – Своей. Которую сам создал. Там его законы, его мораль, его справедливость…
Она мягко засмеялась.
– И даже одежда?
– Выходя в наш мир, – пояснил он, – каждый понимает, что нужно принимать здешние правила, однако в каждом что-то да остается от его мира, и это мы замечаем, хотя не всегда можем сказать, что в нем не такое…
Она задумалась, а он тихо любовался ее неброской красотой, она наконец взглянула ему в глаза, улыбнулась.
– Что вы меня так рассматриваете? Это неприлично!
– Неприлично, – возразил он, – если не отдавать красоте должное. И очень опасно.
– Опасно?
– Род людской огрубеет, – пояснил он.
Она улыбнулась.
– Еще больше?
– Это вверх дорога вскоре упирается в небеса, – ответил он, – а вниз… можно катиться бесконечно. Потому люди должны не только замечать красоту везде, где она есть, но поклоняться ей, служить ей, говорить о ней, жить ею!.. И потому я не перестану радовать свое сердце и душу, хоть убейте меня прямо здесь!
Она засмеялась.
– Может быть, в самом деле вас прибить? Чтобы вы умерли счастливым, как нагло утверждаете?
Он расхохотался.
– Елизавета! Я люблю вас!
– И я люблю вас, – ответила она с дружеской улыбкой.
– Я поэт, – сказал он, – для миннезингеров рамки чуть шире, чем для рыцарей или крестьян. Даже шире, чем для королей! Елизавета, я ночами не сплю и все ужасаюсь этому турниру.
– Почему?
– А вас не ужасает? – спросил он.
Она не ответила, повторила мягко:
– Почему это ужасает вас?
Он тяжело вздохнул, опустил взгляд.
– Это не мое дело… как человека, как гостя ландграфа, но я миннезингер, а у нас чувство справедливости в крови! Нельзя так выдавать женщин,
Она не сводила с него пристального взгляда.
– Вы не хотите, чтобы меня отдали как приз?
– Очень, – выпалил он. – Страстно!.. Безумно!
– Это хорошо, – проговорила она несколько замедленно, словно раздумывала над каждым словом. – Все остальные… принимают это… как должное.
– Я не приму ни за что! – сказал он с огнем в голосе. – Вы должны выйти замуж по своей воле!
Она покосилась на щебечущих фрейлин, на лицо набежала легкая тень.
– Нам нужно идти…
– Спасибо, – сказал он, – что обратили на меня внимание.
Она мягко улыбнулась.
– На вас да не обратить? Вы такой загадочный…
– Я? – переспросил он неверяще. – Вот уж никогда бы не подумал. Но спасибо. Значит, я хоть немного, но хотя бы выгляжу сложнее моей лошади.
Она засмеялась уже весело.
– Вы и шутите… как-то необычно!
Он провожал ее взглядом, фрейлины тоже бросили на него по любопытному взгляду.
Тангейзер долго провожал ее взглядом, странное ощущение, словно душа воспарила и осталась там в заоблачных высотах, где всегда светло, чисто и радостно, словно он снова стал невинным ребенком, способным ликовать, глядя на севшую перед ним бабочку волшебной красоты.
Глава 9
В замок начали съезжаться миннезингеры с разных краев Тюрингии, Брабанта, Люнебурга и других земель. Ландграф распорядился очистить и приготовить для гостей помещения помимо замка и во множестве подсобных хозяйств, а если не хватит их тоже, то размещать в сельских домах, чтобы всем до замка было рукой подать.
Приготовил и телеги, на которых развозить по домам, творческие же люди, не могут не напиваться, так у них почему-то принято…
Тангейзер присматривался к прибывающим, стараясь определить, кто и насколько силен в сложении песен, сам уже отбросил идею спеть одну из своих лучших, в радостном возбуждении чувствовал, что в состоянии написать лучше, намного лучше, чем делал раньше.
Донесся ровный голос Вольфрама, он вошел оживленный и настолько дружелюбный, что Тангейзер ощутил острый укол в сердце.
– Хозяин уже спрашивает, – сказал он с дружеским укором, – чего ты уединился, как монах?
– Разве творчество не требует уединения? – спросил Тангейзер.
Вольфрам пожал плечами.
– Это у нас с тобой. А вот Битерольф обычно пишет в таверне. Представляешь? Говорит, ему нужно, чтобы много шума, говора, треск посуды, хлюпанье супа и бульканье вина…
– А как ты?
– Чаще всего на пирах присутствую, – сообщил Вольфрам. – Приличия, дорогой друг, заставляют что-то делать и такое, что самому не всегда хочется.