Танго старой гвардии

Перес-Реверте Артуро

— Люди в Кремле, — продолжает Ламбертуччи, ставя стаканы на стол, — желают продемонстрировать, что их гроссмейстеры лучше западных. Это докажет преимущество Советского Союза, который непременно добьется победы политической, а надо будет — и военной.

— И что же? Правы они? — спрашивает Макс. — Они в самом деле мастаки играть в шахматы?

Он сидит в одной сорочке с расстегнутым воротом, повесив пиджак на спинку стула, и внимательно слушает. Ламбертуччи всем своим видом выражает уважение к советской шахматной школе.

— Да им есть чем

гордиться. Международная федерация пляшет под их дудку и слова поперек не скажет. И для них сейчас представляют угрозу только двое — Бобби Фишер и Хорхе Келлер.

— И угрозу эту приводят в исполнение, — вмешивается капитан, отхлебнув вина. — Эти юные бунтари, свободно мыслящие, ничем не скованные, играют в новые шахматы. Они несравненно изобретательней и заставляют старых динозавров отказываться от привычных, ритуальных ходов, от неспешной позиционной борьбы и выманивают их на неведомые тем просторы.

— Тем не менее, — заключает Ламбертуччи, — тон пока что задают они. Латыш Таль проиграл Ботвиннику, который год спустя сам потерпел поражение от армянина Петросяна. Все они русские. Советские, верней сказать. И чемпион мира сейчас Соколов: русские передают корону друг другу и больше никого к ней не подпускают. И Москва не хочет, чтобы такое положение изменилось.

Макс подносит стакан к губам, смотрит наружу. Под тростниковым навесом жена Ламбертуччи расстилает клетчатые скатерти, вставляет свечи в горлышки порожних бутылок в ожидании клиентов, появление которых в этот час маловероятно.

— И надо так понимать, — осторожно осведомляется Макс, — что шпионаж в этих делах — дело обычное?

Ламбертуччи сгоняет муху, присевшую ему на предплечье, почесывает старую абиссинскую татуировку.

— Самое обычное. Каждый матч — это такой клубок заговоров и интриг, что хоть кино про шпионов снимай… Игроков они прессуют крепко. Для советского человека выбор прост: победишь — получишь разнообразные привилегии, попадешь в элиту, а проиграешь — жди очень больших неприятностей. КГБ не прощает.

— Вспомни историю футболиста Стрельцова.

Бутылка вина успела обойти стол, покуда капитан и Ламбертуччи обсуждали случившееся со Стрельцовым: он, один из лучших в мире футболистов, игрок уровня Пеле, жестоко поплатился за отказ перейти из родного «Торпедо» в московское «Динамо» — команду КГБ. Его осудили по сфабрикованному обвинению и отправили в сибирский лагерь. Он вернулся через пять лет, но его футбольная карьера была сломана.

— Такими методами они действуют, — говорит Ламбертуччи. — И Соколова может постичь та же участь. За доской он кажется очень спокойным, но можно представить, что там у него внутри… Когда вокруг неотступно — все эти тренеры, секунданты, телохранители, когда тебе то и дело звонят из Кремля и Хрущев твердит, что социалистический рай надеется на него, и эти надежды нельзя не оправдать…

Тедеско согласно кивает:

— Истинное советское чудо, что они при всем этом умудряются еще хорошо играть в шахматы. И собираться в нужный момент.

— А

как насчет всякого рода «грязной игры»? Без нее не обходится? — как можно более осторожно спрашивает Макс.

Тедеско криво усмехается, щуря свой единственный глаз:

— Помилуй, как можно? Как ты ее обойдешь? Они сызмальства приучены подстраивать замысловатые и сложные каверзы.

И начинает рассказывать о некоторых. На прошлом чемпионате мира в Маниле, когда Соколов встречался с Коэном, сотрудник советского посольства сидел в первом ряду и беспрестанно щелкал фотоаппаратом со «вспышкой», ослепляя израильтянина. На олимпиаде в Варне русские посадили в зал парапсихолога, который силой внушения мешал соперникам сосредоточиться. Еще уверяют, что секунданты Соколова, защищавшего свой титул в матче с югославом Монфиловичем, передавали своему подопечному указания вместе с йогуртами, которые тот ел во время партий.

— Но самое замечательное было с Бобковым, который бежал из Советского Союза, попросив политического убежища, — на турнире в Рейкьявике агенты сумели пропитать его белье, сданное в прачечную при отеле, бактериями, вызывающими гонорею.

Макс понимает, что настал благоприятный момент.

— А бывает так, — спрашивает он словно между прочим, — что шпионы внедрены в команду соперника? Ну там, аналитики…

— Аналитики? — Ламбертуччи взглядывает на него с живым интересом. — О-о, Макс, я вижу, ты стал разбираться в таких тонкостях…

— Да почитал кое-что…

Да, случается иногда, подтверждают оба собеседника. Были громкие скандалы, вроде заявлений одного из секундантов норвежского гроссмейстера Аронсена, который встречался с Петросяном незадолго до того, как Соколов лишил его чемпионского титула. Секундант, англичанин по фамилии Бирн, признался, что передавал сведения организаторам тотализатора, причем ставки на каждую партию доходили до двух тысяч рублей. Вскоре выяснилось, что сведения эти прямиком шли в КГБ, а оттуда — в команду Петросяна.

— А здесь нечто подобное возможно?

— C учетом того, что стоит на кону, может быть все что угодно. Ведь турнир в Сорренто — преддверие чемпионата мира.

Вошедшая со шваброй и совком жена Ламбертуччи просит их убраться — ей надо проветрить и подмести. Прихватив стаканы, все трое выходят на воздух. Чуть поодаль на вишневом капоте «Роллс-Ройса» доктора Хугентоблера возносится серебристая крылатая фигурка.

— Хозяин еще не вернулся? — спрашивает Ламбертуччи, любуясь автомобилем.

— Нет пока что.

— Хорошо ты устроился… Скажи, капитан? Верно ведь? Живешь в свое удовольствие, сам себе хозяин, пока настоящий не вернулся.

Посмеиваясь, все трое проходят мимо волнореза и каменного мола, где уже собрались зеваки поглядеть, хорош ли улов у только что причаливших рыбаков.

— Чего тебя так занимают Келлер и Соколов? — спрашивает Ламбертуччи. — Раньше тебе дела не было до шахмат.

— Приз Кампанеллы разжигает любопытство.

Ламбертуччи подмигивает капитану: