Тара
Шрифт:
Она всхлипнула, утёрла глаза рукавом и продолжала.
– Мать меня тогда под Федьку подсунула. Он уже в город переехал, чем-то руководил. А мне всё равно было. Хоть Федька, хоть Петька, хоть чёрт рогатый. Учиться мне дальше не дал, работать тоже. Дома усадил. Я на стены от тоски бросаться стала. В столицу его толкала. Думала, хоть глазком на своего Графа взглянуть. Если очень повезёт, ребёнка от него хотела.
Вой собак стал совсем громким, замогильным. У соседнего дома показался чёрный силуэт, обматерил несчастных дворняг, запустил
– Потом появился Антон. Тот самый, что с крыши меня...
– голос Тутохиной стал вовсе безжизненным, далёким.
– Он чем-то походил на Графа. Я почти поверила, что смогу хоть чуть-чуть урвать своего счастья. А оно вот как вышло. Козёл!
Она снова всхлипнула и вдруг прижалась к Богдану. Тот оторопело обнял её. Спроси Богдана, кого он обнимал в тот момент: Тутохину, которую ему в тот момент было жалко, или Арину, которую было жалко ещё больше, он бы не ответил, а скорее бы смутился и отвернулся.
– Меня никто не понимал, никогда. Старший брат насмехался над моей тягой к рисованию. Мать, едва я из дома съехала, все рисунки в печь на растопку пустила. У Феди вообще аллергия была на запах краски. Твердил мне: "Все бабы как бабы, а ты ненормальная". Так я и забросила это дело. Скажи, что я никчемная. Впрочем, молчи. Я ведь отняла у тебя Арину. Ты должен меня ненавидеть. А кто я? Дура, болонка комнатная, жена взяточника!
Кристинина мать выглянула в окно, разглядела идиллическую картину и со спокойной совестью отправилась спать. Непутёвая дочь отыскала нового кавалера.
– Может быть, ребята найдут выход, - предположил Богдан. Прижавшаяся Мара была вполне тёплой, пахнущей корицей, и по-прежнему пугающей.
– Надо только попросить их.
Тутохина отстранилась от него, отвернулась, зябко обняла себя за плечи.
– Разве они будут разговаривать с мёртвой?
– от её слов веяло полынной горечью.
– Твой белобрысый друг снова пытался меня вызвать. Только кишка тонка. Далеко я от него.
– Как ты из пентаграммы вызова вырвалась?
– поинтересовался он, расстроенный. Выходит, у Олега не получилось.
– Жить хотела, вот и вырвалась, - она подняла голову. Её профиль на фоне тёмного неба почти не напоминал Аринин.
Слабый ветер легонько качал верхушки трав, взъёрошивал волосы на её затылке. Собаки утомились, охрипли и теперь вяло потявкивали. На другом конце деревни жалобно затянули: "Вот кто-то с горочки спустился...".
– Что за место, откуда тебя вызвали?
– пытался прояснить для себя Богдан.
– Плохо помню. Могу сказать, называется оно Запредельное. Где-то между миром живых и миром мёртвых. Там неуютно.
Она замолчала, сорвала соцветье укропа и принялась мять длинными пальцами. Бухгалтер не посмел её тревожить. Дальняя песня стихла. Собаки наконец-то успокоились. Деревня погрузилась в темноту и тишину. Цикады не в счет.
– Ты сильно
– вдруг спросила Кристина.
– Арину? Люблю и восхищаюсь. Рядом с ней мне светло.
Это был вечер откровений. И Богдан считал себя обязанным поделиться сокровенным в ответ.
– Почему не признался?
– Я недостоин её. Она... Она живая, яркая, сильная. Я же тряпка, - он впервые осмелился сказать это вслух. Странно, кажется, в груди стало легче.
– Я хочу, чтобы мне постоянно разъясняли, как жить, что делать. Так проще. Нет ответственности. Всегда можно обвинить других в собственных неудачах.
– Ты не тряпка, - по её голосу он понял - она улыбается.
– Ты бросился её спасать от меня, не остался за спинами друзей. Это меня подкупило.
Она вздохнула.
– Твоя Арина меня изменила. За те годы, что я прожила с Федей, я отупела что ли, забыла, что я художник, что имею право чувствовать и любить. Стала вульгарной, гадкой.
– Кристина, - как можно ласковей произнёс Богдан.
– Наверняка есть какой-то путь, чтобы и ты, и она жили в этом мире...
– А мне нравится быть такой, - она топнула ногой и пошла в дом.
– Да, - обернулась она на пороге, - мать тебе на лавке в кухне постелила.
Отдохнув, вновь затянули скорбную песнь собаки. Богдан ещё пять минут постоял, вдыхая тёплый воздух, и только тогда направился в домик искать лавку. Странные, смешанные чувства овладели его сердцем. Дать какие-то вразумительные объяснения им он не мог.
... Он поймал её утром у машины. Зло ругаясь, она запихивала на заднее сиденье вещи. Взъерошенная, растрёпанная, в узком ей халате, застёгнутым через пуговицу. На ярком солнце блестели серёжки-розочки. Не Аринины. Значит, у матери взяла.
– Ари... Кристина, что случилось?
– спросил он как можно спокойнее.
Хмурая мать молча взирала на них с крыльца. За утро дочь уже успела с ней раза три поругаться.
– Белобрысый твой меня отыскал, - заслонив ладонью от солнца глаза, Мара глянула на дорогу.
– Ма, - тут же повернулась она.
– Где моя еда? Чего встала, как памятник Ильичу? Тащи жратву, если хочешь свою дочь живой видеть!
Мать скривилась, но ушла готовить.
– Кристина, погоди, наверняка всё можно миром решить.
– Как же ты меня достал своим мирным решением! Своей драгоценной Ариной, с которой ни разу... Тьфу на тебя!
– окрысилась она.
– Как ты себе это представляешь? Свою Арину ты спасать готов, а кого-то ещё подставить сумеешь, чтобы этот кто-то свою шкуру мне на прокат предоставил? Нашел идиотку!
– А твоё прежнее тело?
– смутился Богдан.
– Что с ним?
– Растаяло! Нет его.
Из-за заборов за ними наблюдали пару бабулек, но вряд ли они что-то поняли из разговора. Шедшей по деревенской улице кот затормозил при виде Мары, ощетинился, зашипел и задал стрекача обратно, высоко задрав пышный рыжий хвост.