Тарантелла
Шрифт:
Она поколебалась, сняла светофильтры, протёрла пальцами... И засунула их в сумочку, вдогонку ругнув себя за то, что опять привлекла к безвкусной финтифлюшке ненужное внимание. Но нет, этот тип и глазом не повёл. А ведь эти колебания, сопровождаемые бессознательным качанием подбородка, и те предостерегающие покачивания пальцем - всё это могло бы выдать её ему с головой: все они были выступившей наружу внутренней её дрожью, заметно увеличившей размах своей амплитуды.
– Нет, я работаю в мюнхенском университете, - приступила она к уж вовсе ей ненужным объяснениям.
– Я родилась в Мюнхене, это в Германии, в Баварии, если слыхали. Но моя мама из Триента. Итальянский - мой второй, а то и первый язык. Естественно, что я занимаюсь романистикой. И сейчас
– Почему это?
– удивился он. Вот и от последнего, главного элемента псевдорустикального стиля не осталось и тени.
– Начто, - язвительно подправила она.
– Я имею в виду причины, а не мотивы, - возразил он.
– Их так легко состряпать. Любые. Я имею в виду бумаги. Говорите, ваша мама из Южного Тироля? Значит, она не настоящая итальянка, это её вы должны винить в том, что говорите с акцентом. И не раздражаться, если другие это замечают. Итак, все ваши баварские символы вы уже успешно сохранили. Красно-чёрные, если не ошибаюсь? Теперь снова хотите помочь нам сохранять наши, опять, да?
– Бело-голубые, - поправила она кротко, будто признавала и эту, вот уж вовсе не свою, вину. Но на самом деле потому, что закомплексованный провинциальный книгочей невольно помог ей покончить с мучительными вспоминаниями, откуда взялся привязавшийся к ней ночью образ двуцветного, чёрно-жёлтого флага. Это были, оказывается, цвета её родного города, так-то, культуролог.
– Но причём тут я?
– радуясь избавлению от мучений, добавила она.
– Да и простодушные баварцы. Вы всё перевернули. Не наоборот ли - не вы ли первые это начали, настоящие, не из Южного Тироля итальянцы? Кстати, мой папочка... Но это уже совсем не ваше дело. Слушайте, я совсем неподходящая посуда для сливания ваших исторических неврозов. Я вам не ночной горшок, и не помойка, на которую всякий желающий может выплеснуть полвека копившиеся помои. Но, может быть, дело вовсе не в патриотических чувствах, не в исторических обидах? И вас обижает совсем другое, не история, а биология, точнее - зоология? Например то, что я, низший примитивный организм, по сути - насекомое, живу активной жизнью, занимаюсь наукой, много езжу, встречаюсь с интересными людьми, преподаю в университете. А вы, бедняжка зоолог, просиживаете свой зад в одиночестве, огороженный от людей клеткой, как орангутанг. И что я эдак между прочим, мимоходом сваливаюсь вам на голову, а вы, примат, то есть - первый парень вашей деревни, вынуждены меня обслуживать, кстати - скверно. В то время как моё место у вас на кухне, у плиты и стирального корыта, если вы, конечно, мне их доверите. Это днём, а ночью - моё место в другом грязном корыте, в вашей кровати. И не каждую ночь, а по субботам. Короче, вы обижены несправедливостью судьбы, поменявшей местами зоолога и объект его науки. Может, вы считаете, что я занимаю в университете ваше место? Но это вы, а не я, не дотянули до диплома... ветеринара, как я понимаю. Разве нет?
Начав столь кротко, она закончила свой монолог с большим подъёмом. Причиной был всё тот же зуд раздражения. Своим растущим воодушевлением она намеревалась его подавить, переговорить. Другие средства не годились: не чесаться же у него на глазах... А он промолчал, даже и не подумал что-нибудь из этого монолога опровергнуть. Или извиниться.
– Но вернёмся к делу, - продолжила она с тем же подъёмом, так напоминающим натиск. На настроение хозяина она решила больше не реагировать, как и на его попытки отклонить её от темы. Его заболевание, несомненно, хроническое, пусть он с ним и справляется сам.
– Я хотела бы встретиться с людьми, знающими толк в местных обычаях, обрядах, ещё лучше - с принимающими в них участие. С музыкантами, например. Кто тут у вас местная знаменитость? Я хотела бы с лучшим, который бы был поопытней, постарше.
– Похоже, вы там на своём месте, в вашем... университете. Я
Он явно тоже решил гнуть свою линию, упереться рогами, вон как опять набычился. Что ж, посмотрим, кто кого.
– Спасибо, вашей музыкой я уже сыта. А лучше, наверное, тот музыкант, которого чаще приглашают, скажем, на свадьбы. Кто больше зарабатывает. Городок ваш маленький, не станете же вы уверять, что никого из них не знаете?
– Уверять не стану, хотя редко бываю на свадьбах. Но я всё понял: вы, конечно, вынюхиваете тех, кто уклоняется, по вашему мнению, от уплаты налогов. И выжимаете из меня информацию, прямо сказать - донос. Сегодня люди обходятся без прелюдий, вы сами так утверждаете, тогда зачем вы соврали про университет? А вчера - про Неаполь?
– Ну почему - донос...
– Она снова поколебалась, и эти колебания выразились в соответствующем покачивании плечами, опровергать ли обвинение во лжи, или нет. Но решила, что его, пусть на вид и обидное, предположение может оказаться полезным, и не опровергла, продолжив эту складывавшуюся сама собой, усложнённую игру.
– Хотя, если глянуть на дело с этой стороны, то лично ваш бюджет не только не пострадает, но и выиграет. Если вы укажете мне тех, кто меня интересует. Что тут такого? Так дано: подати есть подати. И если вы такой патриот, то как все достойные подданные - аккуратный данник. И у вас должны вызывать отвращение те, кто обманывает ваше государство. Да и без патриотизма, разве в ваших этих книгах не написано, что кесарю - кесарево?
Она попыталась ткнуть пальцем в раскрытую перед ним книгу, но не дотянулась.
– А вчера я говорила правду: я ехала и через Неаполь. Как же ещё к вам добраться?
Высказанное таким образом опровержение могло означать, к примеру, что сегодня она стала привирать.
– Хм, это похоже на вымогательство.
Он с очевидным удовольствием скопировал её собственную вчерашнюю интонацию. Ну и память, вернее, паучье злопамятство. Вот уж для чего подходит название: арахноидальная, так это для оболoчки мозга с таким устройством. Иной мухе ни за что не выпутаться из этой цепкой паутины. Но именно иной, милый ты мой кровосос, не этой. Так что - продолжай, продолжай...
– Значит, - продолжил он, - ваша нищая институция собирает подаяние, применяя насилие. То есть, нагло обирает подданных. Так, мол, дано - и всё тут. Интересное признание. Значит, достойный патриот, видящий процветание родины в процветании всякой личности, а не безличной организации, просто обязан оказать вам сoпротивление. Также интересно, хорошо ли у вас оплачиваются такие доносы. Расходы на них вашего ведомства - окупаются? Понятно, почему мы, энергичные, полные запросов, но бедные, увы, синьорины-бесприданницы стремимся получить такую работу. Небось, премия после выбивания дани из подданных оборачивается для нас славным приданым... Можно себе позволить замуж не по расчёту, а по любви. А что там у вас в сумочке? Вы не забыли включить свой магнитофон? Что ж, пишите: я никого не знаю. И мне всё равно, на кого вы работаете, на министерство финансов или на полицию, пусть даже и на самый криминальный университет. Можете придумать ещё десяток других мест, мне-то что?
– Итак, вы не знаете... А кто знает?
Она не стала опровергать и это, не стала уверять его, что магнитофона у неё нет. Бороться с паутиной - ещё больше запутаться в ней. Между прочим, она готова была поклясться, что удар сумочки о стойку прошёл незамеченным.
– У вас же тут есть, так сказать, мозги общества, в которые стекается живая информация, и которые не настолько забиты книжками, чтобы не суметь сохранить её? Должны быть, так всегда и везде. Что-то вроде элиты, так сказать - местной знати, которая не копается в поле или огороде, а... как бы поточнее... паразитирует на трудовом населении за счёт своих должностей, капиталов, или лучшего интеллектуального развития. Должно быть у неё и нечто вроде гнезда, клуба, где эта знать собирается. Вот вы, например, куда обычно ходите по вечерам?