Тарантелла

Фальков Борис

Спасибо большое, ведь эти картинки - последнее, что дано твоему воображению. Но и ему позволено дать тебе их только затем, чтобы сразу отнять. А на опустевшее место подсунуть в твоё нутро то, чего ты вовсе не желаешь, отлитую из бронзы тяжесть: всё кончено, пришла погибель. Она уже тут - с шумом бросается на тебя, как нахальный гусарский полк, проламывает аллею в твоё сердце. За ней в пролом теперь свободно ввалится то, что тебе подсунут дальше, вся тяжёлая кавалерия, сопровождаемая адекватным аккомпанементом: громом копыт, выбивающим дробь из барабанчика сердца, и лошадиным едким духом, вышибающим из глаз слёзы тоски по потерянному раю. О, да, это крепко сделано, это честная работа. Её результаты можно любить или ненавидеть. Но сказать о них можно только одно: они есть. Не благодарить же за такую работу! Она делается не за спасибо.

Что

тут вообще говорить! Там вечный дождь и длящееся умирание, ни надежд ни упований, в них нет нужды: всё и так идёт хорошо. Но значит ли это, что и там нет никакого будущего? Нет, конечно, оно есть, но упаси нас Бог от такого будущего. Вот оно, тут, дано таким, какое оно есть, неотличимое от прошлого: дождь не посылается на эту землю, начто он, если никто не желает её возделывать, но пар поднимается от этой земли, и её обожжённое лицо снова и снова обжигается паром. Пробудись и смотри, не во сне и в мечтах - в яви дано тебе будущее как пустые переулки, расходящиеся веером вправо и влево от тебя. По одному из них тебе предстоит, может быть, возвращаться в настоящий твой дом. Всё подсунутое тебе просто, подчёркнуто аскетично: в одних переулках ступеньки - в других булыжники. Пыль в пересохших канавках для стока воды, которой нет и не будет, излишества ни к чему. Трещины в плитах, оттуда торчат серые клочья травы. И кислота во рту. Тебе сейчас дана анатомия города Сан Фуриа, как она есть. Она выступила наружу, её свободно можно читать: с неё содрана шкура, и мышцы прорваны рёбрами. Внутренности её вывернуты наизнанку, чтобы легко распознавалось, где селезёнка, где печень, а где - сердце. Вернее, где должно быть сердцу, которого тут нет. Излишества - совершенно излишни.

Это совсем, совсем другой город, он и предназначен для другого. О райском богатом городе, выстроенном в твоём воображении, разве можно рассказать вполне? Скупая же анатомия этого предназначена для того, чтобы рассказ о ней исчерпал её всю. Чтобы он мог соответствовать ей на все сто, и его нельзя было бы отличить от неё. Анатомия города Сан Фуриа, этот плод не твоего воображения, тождественна анатомии повествования о нём: диалогу и авторским ремаркам, частям и целому. Повествование о нём - его близнец в зеркале, oни оба выступают на одной сцене, сцена с тысячью зеркал легко вмещает их обоих. Аскетичная архитектура города Сан Фуриа, сценические декорации, с которых осыпаются пересохшие краски: зелёная, жёлтая, чёрная - это сама суровая архитектоника этого повествования, крепкая и обшарпанная, с обвисшими лоскутьями кожи. Их речь одна и та же, закованная в камень речь.

Слушай её, читай слово за словом. Это тебе по пути: всё равно ты влачишь себя по всему этому слева направо, или тебя влекут, какая разница? Неважно и кто влечёт, какие у них имена. Смотри, вон один из них, безымянных, но так щедро разбрасывающих перед тобой намёки и предупреждения, что почти уже исчерпаны их запасы. Он - вот, и это его появление, возможно, последнее из них. Оно воплощено в этого прохожего с сутулой спиной, пробирающегося вдоль обшарпанной стены ковыляющей паучьей походкой. В его надвинутую на глаза кепку. Подойди, скажи ему спасибо. Больше всё равно некому: кроме него вокруг никого.

Вот он, пытается скрыться от тебя. Спеши перехватить его, пока он не забился в расщелину стены. Он - тут, а говорят, из города они убежали все: в степь мрачную, безводную. Щиплют там кочки подле каменных кустов, ягоды можжевельника - хлеб их. Вот какой урожай получают они в своём кооперативе или латифундии. Из пустыни каменной, по слухам, они переселились в окружающую её глиняную, а какой в том толк? Обе слеплены из одной грязи и заключены одна в одной, подобно русским идолицам. Давно обезвожены они обе, всю влагу высосало из их тканей, протоков и желез своим хоботом солнце, чёрный горбатый тарантул. Оно выдавило из них влагу подобно тому, как и ты выдавила свой пузырёк на губе: легко. Выдавило, и наглухо опеленало собственными её парами обезжизненную мумию. Оно тоже - вот, хотя на него и глянуть-то нельзя, не то что коснуться, а глянув - увидеть. Попытка это сделать безнадёжна, как безнадёжна игра с огнём, ведь пламя - не мясо, не кости, не камень, которые в большей части своей жидкость, пусть и в прошлом. Пламя на сто процентов пламя, его гудение низкое, словно подземное, в твоих ушах - на сто процентов гуд. Гудением пламени, бьющим в затылок гулом крови я взываю к тебе, a ты всё жалуешься, что

я не слушаю тебя! Что только смотрю на тебя!

Если тебе недостаточно угрожающего гудения моего, то будь готова к новым укусам. Тебя обступили обстоятельства, а кто подсовывает тебе их, кто, надевающий одну за другой их маски, сам есть высшее обстоятельство, обставшее тебя со всех сторон? Кто, если не я, создаю и науськиваю на тебя, подзуживаю все обстоятельства, лезу к тебе под шкуру, чтобы и там зудить, гудеть! От меня не спрячешься, я проникаю во все щели - меня можно увидеть и в каннелюрах колонн, поддерживающих церковный портал, ты ведь тогда не ошиблась. И в этом пробирающемся вдоль стены прохожем, не ошибись и сейчас.

Неблагодарная, ты жалуешься на моё равнодушие, или спрашиваешь - начто это мне! Да нато, что я так хочу. Захочу, в иной раз захочу иного, а сейчас я хочу тебя так, как может хотеть лишь пламя. Ты сама виновата: подняла меня и заставила носиться по ветру, подобно языкам пламени. И теперь тебе не на кого надеяться, не на кого уповать, кроме меня. Да, моё пламя кусает тебя, я укусил давно - и заставил тебя носиться. Но я и сам поражён своим укусом, иначе отчего же меня на части рвут боли, и начто я сам так безумно выплясываю, что меня тошнит от жажды тебя! С тех пор, как я впервые глянул на тебя, разламывается у меня голова, и мои внутренности кипят, не переставая. Причина всех моих страданий - ты одна, и у меня один мотив, стремление избавиться от болей, избавиться от тебя, какая ты есть. Никаких противоречий, ни в терминах, ни в деле. Я гляжу на тебя, да! Но ты сокрушаешь меня, как львица, как самка, сука, равнодушная к моим мукам: откуда тебе знать, каковы они. Ты ещё не знаешь, что такое настоящая боль.

И вот, ты мне иного не оставила, не дала: вогнала в борьбу за тебя с твоим хозяином. В его гостиницах множество таких, как ты, и всё же он безмерно ревнив и без борьбы не отдаст своего. Но я выхожу в охоту на тебя, его самку, на круглосуточный гон не как трусливый клоп, подползающий к жертве только в покровах мрака. Я уже не скрываю от тебя мраком лица своего, смотри на меня и ты. Смотри, я кусаю тебя подобно разъярённому тарантулу, преследующему кобылу на её же пастбище. Я принуждаю и измождённую клячу плясать, резво перебирать копытами. Кусаю - пляши, я так хочу. Я хочу вернуть тебе - твоё, заплатить по твоей же мере: ты ещё узнаешь, что такое настоящая боль и кто тебе настоящий Хозяин. Ибо я пожру тебя вмиг, как пожирает пламя соломинку, не так, как сырые дровишки костров на посвящённом другому конвейере, веками поджаривавшие ста тысячам ведьм их собственное мясцо, но так и не прожарившие его вполне. Скажешь мне ещё за то спасибо.

Ты глядишь на меня, но видишь только бельмо на глазах твоих. И радуги, окружающие его. Потому что ты смотришь на солнце, мумия ты девочки! Так и долина в окрестностях города Сан Фуриа, обескровленная мумия, глядя на меня, видит лишь кольцо гор, отгораживающих её от живого моря. А меня, который слепил её такой, какая она есть, слепил и сами горы - не видит, не хочет видеть. И это естественно: мне всегда сопротивляется глупая материя, которой и не существовало бы без меня. Ни её, ни брожения и схваток в ней элементов, ни тектонических метаморфоз, а, значит, ни глиняных долин, ни меловых гор, ни самого мела. И морские облака без меня никогда не смогут перевалить через горы, чтобы ударить в город Сан Фуриа молнией: без меня нет и молнии. Не сможет рассеяться уплотнённый, скапливающийся над некогда болотистой долиной туман, но и выступающий из всех вещей и размывающий их очертания близорукий твой туманчик. Ибо и ты, моя золотая, и эта золотистая долина - не более, чем бельмо на моём глазу, которому только предстоит преобразиться в сияющую радужную оболочку.

А преображение неизбежно: коли захлопнули крышку мышеловки - тебе крышка, мышка. И вот, ты мечешься в коробочке одна, моль человеческая. Ты тащишься пустынями, обмотанная собственными вонючими испарениями, доодиноченная до отчаяния самка-львица. Ты жаждешь одного: лечь и забыться, но в этом костре нет места, чтобы лечь, а забыться в нём можно только навсегда. Тебя мутит от жажды встретить в пустыне живую душу, но единственная повстречавшаяся тебе душа лишена малейшего признака жизни. Вон та, пробирающаяся вдоль обшарпанной стены, упакованная в непременную кепку и чёрный пропыленный костюм. Пуговица на вороте её рубашки наглухо застёгнута, и глубоко засунуты в карманы руки с грязными ногтями. Тебе уже знакомы такие души.