Тарантул
Шрифт:
Хорошо там, где нас нет. И почему я не индус на слоне? Хотя подозреваю, что у него своих проблем выше баобаба; я имею ввиду, конечно, человека, а не домашнее животное, похожее на Т-34 (вид сверху).
Пока рассуждал о райских краях, где нас, к радости для коренного населения, нет, приготовил чай и крикнул дамам, чтобы они прекращали, в натуре, базар и шли в тошниловку, то бишь на кухню. Признаюсь, был раздражен, как слон от обезьяньего галдежа.
Был услышан. Мама возмутилась: фи, Алексей, где культура речи, а Варвара Павловна сказала, что я очень возмужал. На её взгляд.
Вот так всегда - думаешь, что это ты кого-то трудолюбиво трахаешь в позе № 16745 Кама-сутры, да выясняется, что очень даже наоборот.
Парадоксы нашей жизни, где верить нельзя никому. И себе тоже.
Чаепитие удалось. Мама и майор безопасности говорили обо мне только хорошее и скоро я почувствовал себя агнцем Божьем, в смысле, покойником, приготовленным для кремации.
Мама-мама, любовь застит ей глаза и она живет в придуманном мире, где её сын обаяшка, милашка, дурашка, которого всяк может обидеть.
В конце концов я не выдержал, лег на диван, закрыл глаза и сложил руки на груди. Мама сказала, чтобы я прекратил дурачиться, и начала рассказывать внимательной собеседнице о своих маленьких хитростях в области кулинарии.
Не знаю, как чувствует себя усопший, но мне было уютно лежать на ржавых пружинах старенького дивана, слушать голос мамы, сквозь ресничные заросли смотреть в потолок и о чем-то думать.
Неожиданно мир качнулся - с потолка посыпалась известь... и вовсе не известь, а героиновая пороша... Она усиливалась и, чтобы не оказаться погребенным под ней, как под снегом, я поднял непослушное тело и увидел Вирджинию. Она сидела к кресле и курила папиросину. Мой первая женщина была в атласном халате, прикрывающим беременно-барабанный живот. И она странно улыбалась мне. Я присмотрелся - её молодое и красивое лицо было обезображено выпуклыми белками базедовых глаз. Я в ужасе отшатнулся - а женщина-смерть дико захохотала, а после рванула на себе халат, и я увидел... Я увидел: в темном и бесконечном провале её распоротого живота болтается моя мертвая голова...
Ааа, завыл от кошмара и... очнулся. Сел с чувством, что поднялся из холодной могилы. Женщины продолжали бытовой треп, не обращая на меня никакого внимания. И мое состояние.
Я выматерился(про себя), запил горечь мимолетного видения сладким чаем и заявил, что намерен покинуть гостеприимный дом - пора и честь знать.
Возникла привычная прощальная сутолока. Дамы прощались, как в последний раз. Я ткнулся носом в материнскую щеку, пропахшую лекарствами, и говорил дежурные слова, мол, буду вести себя ещё лучше и личным примером звать юных тимуровцев на борьбу с вредными старушками.
– Иди от греха, Лешка, - стояла в проеме дверей.
– Верочка, за ним глаз да глаз...
– Непременно, - любезно отвечала Вирджиния.
На улице, вздохнув полной грудью, полюбопытствовал: зачем мы приезжали, если ничего не искали? Дурачок, улыбнулась моя спутница, а ты хотел, чтобы мы повязали мать и рылись в комодах. Этого я не хотел, о чем и признался.
– Главный комод, - сказала красиво Вирджиния.
– Это душа человека.
– И что?
–
– Нет? А как ты узнала?
– А чем, думаешь, я занималась, пока ты дрых без задних ног?
– Кстати, - проговорил я и хотел рассказать о странном и омерзительном сновидении, да вдруг увидел - из соседнего подъезда появились мальчишка лет восьми-девяти и маленькая девочка в шубке и валеночках. Мальчик тащил санки и, оступившись, плюхнулся в сугроб, девчурка засмеялась, словно внутри неё таился звонкий серебряный колокольчик.
– Что, Чеченец?
– услышал голос; спрашивала женщина, тело которой я знал хорошо, а вот душу?.. Она пряталась за тремя замками, если душу и вправду представить в виде комода.
– Теперь-то куда?
– спросил я; мальчишка усадил маленький, смеющийся куль в санки, запрягаясь в веревки, как мужичок в жизнь.
– На рабочее место гражданина Лаптева, - ответила Варвара Павловна.
– Зачем?
– наш джип отплывал от дома, как кораблик от пристани; я успел заметить, как две жизнестойкие фигурки пробивались к дальней горке, где кричала и смеялась ребятня.
– Пороемся и там.
Я пожал плечами: пожалуйста, была бы свалка, а покопошиться в дерьме нам сам Бог велел.
У меня возникло странное ощущение, будто я на весь мир смотрю отстраненным и прощальным взглядом. Как это однажды было, когда корчился под мерзлыми руинами гибнущего Города.
Нет, тогда была надежда, что переживу боль и бой, и выйду из боли и боя живым. Ныне такой уверенности и надежды нет. Почему? Не знаю. Я вижу отражение Чеченца в зеркальце, вижу его напряженный прищур глаз, словно целится в невидимую цель.
Цель? Кажется, он, потусторонний, её уже заметил? Мне этого не дано, хотя шкурой чувствую опасность, как приговоренный, ощущает загривком приближающийся холод лезвия гильотины.
Эх, вывози нелегкая, говорю себе и вспоминаю мальчишку-мужичка и его сестренку. Их появление, точно знак, остановило мое желание откровенничать. Почему? И этого я тоже не понимаю. Возможно, в любом "комоде" должно быть потайное местечко, о котором ни одна живая душа...
Заснеженный родной городок продолжал жить своей мещанской и вполне сносной жизнью. В бетонных коробках жили счастливые люди. Их счастье было в том, что они твердо знали: мир вывернется кошельком, но завтра наступит завтра со своими вечными и суетными проблемами, решаемые с нечеловеческим надрывом всех жил. У нас жить - это подвиг, каждодневный, передаваемый из поколения в поколение. Я же, предчувствую, не способен на подобное мужество.
Железнодорожный вокзальчик походил на бобровый, припорошенный снежком "пирожок" руководящего лица. Помнится, такую шапку, следуя моде в высших государствено-политических сферах, носил товарищ Лаптев. Где те сферы, перед которыми трепетали на демонстрациях трудящиеся массы? Где бюрократ Лаптев? Все - далече. Время, подобно хирургу, вырезает все, что считает нужным. И перед временем и обстоятельствами бессильны все великие мира сего. А что говорить обо мне, случайно залетевшей, ничтожной пыльце?