Тарантул
Шрифт:
– А кто Хозяин?
– Узнаешь, Чеченец, - на губах лопались кровавые пузыри. За спиной зашаркал дедок.
– Может, он тебе и подарит жизнь... Еще раз, как Господь наш...
– зрачки покрывались мутной пеленой.
– Все, кажись, пиз... ц...
– И вздернулся.
– Ах, колесико... колесико...
– Мил человек, - услышал дедка.
– Дай отойти ему, сердешному.
Взяв листок, поднялся с табурета. Я узнал многое и не узнал ничего. Хотя в руках находилась прочная, похоже, ниточка. У двери оглянулся - дедок тормошился у пациента, впрыскивая очередную инъекцию в надежде обмануть
Последнее, что заметил: старушка в платочке, слюнявя пряник, беспричинно улыбается себе, как младенец погремушке.
У сарайчика хозяйственный Потемкин рубил дрова. Свежая щепа летела в стороны и вонзалась в снег.
– Помирает, - сообщил последнюю новость.
– Все там будем, - меланхолично заметил дровосек.
– Кто прежде, кто позжее. Суета все, - и выудил из кармана предмет, мне знакомый: "колесико" из пяти тысяч долларов.
– Вот такая вот история народов СНГ.
Вот о каком колесике припомнил покидающий этот мир. Интересно, о чем буду думать я, вляпавшись в подобное мероприятие?
Однажды моя душа улетала на берег вечности, по которому ходил легонький старичок, напевающий песенку о раскудрявом пареньке...
Когда эта нечаянная встреча случилась? Бог мой!.. Почти год назад, без нескольких дней.
Год назад я, мертвый, лежал под чужим холодным небом, где в прорехах облаков мелькало сырое исламское солнце. И снег был черный от сажи и молодой крови. И была неистребимая боль и мечта отдать жизнь за кусок чистого, утреннего, подмосковного снега.
Я присел у забора, слепил снежный комок и уткнулся лицом в него, словно желая стереть память о прошлом.
Год прошел как один день. И что могу вспомнить хорошего? Ни-че-го. Такое впечатление, что нахожусь на поле битвы и рядом со мной замертво падают те, кого любил, с кем дружил, кто должен жить и жить.
Мы обречены вечно находиться в пограничной зоне между светом и тенью. И не каждый способен сладить со своей тенью. Я почти научился сдерживать Чеченца от радикальных поступков, однако нет никаких гарантий в том, что он и впредь будет терпеть подобный контроль.
Мы с ним заступаем на другой уровень игры; если все происходящее можно так назвать. Уровень этот куда сложнее и опаснее. Такой, что все прошлое покажется детскими потешками.
И неведомо, как себя поведет Чеченец в сверхъестественных условиях, равно как и бывший десантник, всегда помнящий, что он из 104-й героической дивизии и бригады "тарантулов". А тарантул в условиях безысходности способен уничтожить сам себя.
Куда ни кинь, всюду клин. Остается лишь надеяться, что нашей сладкой парочке удача осклабится и мы достойно вырвемся из всех подлых ловушек.
Я сел в джип, повернул ключ зажигания - куда? Ехать в столицу на войну был не готов. Искать по телефону Хозяина тоже. Устал, что казалось, и тень моя притомилась и просит сделать паузу между боями.
Когда выкатил на скоростную магистраль, понял: нахожусь близ городка, где проживает отец, мной благополучно забытый. Как он там ладит с женщиной по имени Маша? По-прежнему любовь до гробовой доски? И батя для общего успокоения нервной системы
... Дальний городок, неустойчиво плавающий в промороженной утренней изморози, был покрыт инеем и казался хрустальным. Жаль, усмехнулся я, что в нем не живут хрустальные душой люди.
Там, где появляемся мы, петляют в никуда расшибленные, ржавые от песка дороги, разрушаются дома в помоечных заржавелых подтеках, текут отравленные, заржавленные нечистотами реки и в свободное небо тянется ржавчина дыма.
"Гранд Чероки" закатил на городские улочки. Деревья на них, припорошенные инеем, святочно подсвечивались, остальной мир находился в состоянии глубокой ипохондрии. Люди жались от холода на автобусных остановках - будни и повседневные заботы висели над ними вместе с парами угарного послепраздничного дыхания. На центральной площади отмечался на пьедестале малорослый вождь мирового пролетариата в кепке, выкрашенный в лживую позолоту. У железнодорожного вокзальчика мелочился базарчик. Я хотел притормозить у его рядов, чтобы приобрести гуся, да вдруг представив себя торгующегося с пьяной теткой за кус мертвого, холодного и скользкого от жира мяса, нажал на акселератор. К черту омерзительную птицу и весь остальной заплесневевший от пошлости мир.
Да здравствует хрустальные деревья, похожие на веру, остатки которой мы ещё храним в наших кровоточащих душах.
Великое братство коммунальников продолжало существовать на полуразрушенной шхуне, угодившей во льды вечной мерзлоты. То есть в доме топили плохо и люди ходили по коридорам и лестницам в пальто и шапках. Из общих кухонь тащился зловонный смрад грошового харча, женского хая и детского рева. Я бы поселил сюда всю кремлевскую рать-блядь с их капризными домочадцами и посмотрел, что из этого бы вышло.
А вышел бы у вас, господа, горелый пирожок с говном, а не елейное житье, это можно к гадалке не ходить.
Я нашел нужную дверь и, постучав, тиснулся в комнатку. И показалось, что ошибся. Комнатенка была чистенькая и пригожая, без лишней мебели, лишь стеллажи со знакомыми мне книгами подтверждали, что путь мой верен.
За небольшим столиком сидела девочка и, болтая ногами в валенках, разрисовывала карандашами лист ватмана. Присмотревшись, узнал девчушку, хотя она и подросла. Это была дочь запивохи Жорки и его жены, пропитанной этиловым спиртом. Девочка была так увлечена творчеством, что не заметила меня. Чтобы её не испугать, отступил к двери и стукнул погромче.
– Кто там?
– спросила смешным детским голоском, стараясь подражать взрослым.
– Это я Бурмурляляй, - наговорил тарабарщину, кроя уморительную рожицу.
У девочки были прекрасные, синие глазища, она их расширила от удивления и открыла рот.
– Привет, - сказал я.
– Что рисуем?
– Кошку зимой.
– А где кошка?
– взглянул на рисунок, где кособочился дом с трубой и пушилась елка с шарами и звездами.
– Она спряталась, - обстоятельно объяснила.
– В печи. Ей холодно гулять по улице.