Тарантул
Шрифт:
– Надо ехать, - сказал я, - если не хотим, чтобы на нас повесили дедков.
– Куда повесили?
– Сюда, - и сдавил юношескую шею, чтобы привести в чувство.
– Им не помочь, а нам ещё пожить надо и не у параши.
Дедки продолжали смотреть на нашу суету с безразличием - остывали вместе с домом. Я удивился: внучек, почему глаза им не закрыл? Боюсь, признался тот. А жить не боишься, и протянул руки к лицам, ощутив на миг их погребной холод.
Эх, Сурок-Сурок! Его душа поймет и простит меня: разъезжать с обезглавленной
Пробившись к джипу, мы с юным Сусаниным загрузились и неспеша покатили в родной городок. Не торопились. Торопиться было некуда. Какая может быть гонка со смертью? А то, что костлявая, скрывающаяся за снежным саваном, поджидала одного из нас, сомневаться не приходилось.
Мечта идиота исполнилась - я проснулся в теплом овине, пропахшем овцами, молоком, коровьими лепехами и уверенностью, что наступающий день будет более удачным, чем тот, который сгинул, как путник на зимних ночных просторах.
Возвращаться домой и на дачу мне было не с руки - Али-бек ждал меня, как любовник ждет первого свидания.
Притомился, охотясь за призраками, и желания вступать в ближние бои с превосходящими силами неприятеля не возникало.
Переговорив с печальным внучком, отправились к его дружку Потемкину. Тот оказался малым понятливым и домовитым, не имеющий к роду царевых фаворитов никакого отношения из-за своей природной хлипкости, скуластости и конопатости.
Обо мне был наслышан, и поэтому хотел проявить самое сердечное радушие. Плач младенца в дому помешал это сделать немедленно. Я спросил про овин и получил подтверждение - он имеет место быть в хозяйстве. Туда и поспешили, за исключением младенца и супруги.
В сараюшке жили три овцы и корова. Мы нарушили аграрную идиллию: овечки затолкались, будто почувствовав волка, а пеструха шумно вздохнула и покосилась на нас большим солидоловым зрачком. Пока мы разбивали походный бивуак на духовитом сене, хозяин без лишних слов нациркал в цинковое ведерко молока.
В три часа ночи случился легкий ленч. С беседами по душам. Потемкин мгновенно уяснил возникшую неприятную для многих ситуацию и поинтересовался, чем он может помочь?
– Найти Шмарко, - сказал я.
– И лучше живым.
– Поищем, - последовал неопределенный ответ.
Потом я уснул. Спал без сновидений, чутко, слушая дыхание животины и ветра. Затем на минуту сорвался в душистую сеном бездну, и очнулся от скрипа калитки и снега. В оконцо прорастало утро. Дыша на морозные узоры, я ощутил запах арбузных корок. Такой запах возникает от выпавшего за ночь снежка и предчувствия удачи.
И не ошибся - ранняя прогулка Потемкина по окрестностям дала результат. Меня ждали, но с одним условием - время разговора не больше пяти минут.
– Почему?
– Помирает Шмарко, - получил равнодушный ответ.
– Как это?
–
– И поморозился страшно.
Пришлось торопиться - госпожа удача грозила повернуться крутым бедром. Джип за ночь промерз, не машина - холодильная камеру. Плюхнувшись за руль, почувствовал себя пингвином на льдине.
Но, думаю, находился в более благоприятном состоянии, чем "вор в законе". Что произошло прошлой ночью в деревеньке? Узнаю ли? Зачем врать тому, кто готов предстать перед своим Создателем?
Мы выехали из дремавшей слободки на трассу. Утренний холодный диск солнца, мелькающий в черных деревьях, где ещё путалась ночь, напоминал колесико лимона, которое плавало в стакане чая, оставленного с вечера. Поля и небесная сфера сливались в единое целое, насыщенное свободным дыханием зимы.
Наша поездка была недолга, завернули на проселочную дорогу и пробились к новой деревеньке, тонущей корабликами домиков в снежных заносах.
Я полагался, что молва о бездыханности Шмарко преувеличена. И с этим мнением заступил в неказистый домик, скрипящий от дряхлости. Запах лекарств, крови и боли напомнил мне военный госпиталь в Ханкале.
На высокой койке со стальными набалдашниками лежал вор в законе, трудно узнаваемый из-за муки на лице. Дышал тяжело и порывисто. Сельский коновал наблюдал за пациентом. В углу сидела старушка в платочке и жевала пряник.
– Пять минут, - предупредил дедок-коновал, делая инъекцию умирающему.
– Очень плох-с: почки, печень... И поморозился, бедолажный.
– Комара-то тридцать семь попов хоронили, три дня в колокола все звонили...
– вдруг прошамкала старушка.
– Отходит душа, так налейте нам вина...
Дедок в досаде отмахнулся на нее, а я увидел, как разлепились веки мертвеца, и плавающие во впадинах глазниц протухшие зрачки просветлели.
– Чеченец, - просипел, - ты ещё живой, братан?
– Живой.
– А я уже нет.
– Кто?
– Не знаю, - напряженно дышал.
– Может... бобики*... в масках были... Кто-то чужой... Как ниндьзя...
* Бобик - милиционер (жарг.).
– Али-бек?
– Не... мы дружим... дружили...
– А Сурка сдали зачем?
– Джафара... замочили... Зачем?
– На войне как на войне, - ответил.
– Как Али-бека найти?
– Он тебя сам...
– попытался улыбнуться.
– Ты, Чеченец, даже больше труп, чем я.
– Меня подставили с Лаптевым?
– Чуток, - на губах лопнул кровавый волдырь.
– Как это "чуток"?
– не понял.
– Это к Хозяину, - сделал движение рукой к тумбочке.
– От Шмарко, скажешь, от дубаря*... Сдох, скажи, и ничего не нашел... Чужие, скажи, ходют...
* Дубарь - покойник (жарг.).
Я увидел на тряпичной салфетке листок в клетку из школьной тетрадки, на ней - каракули цифр телефона.