Тарантул
Шрифт:
Это был словесный понос. Я заскучал. Серов мычал нечто неопределенное, он потерял чувство юмора, ему все это нравилось. Он мелко переступал с ноги на ногу и потряхивал головой. Во всей этой сцене было нечто эстрадное.
Я присел на подоконник. На двери висела знакомая мне реклама: стюардесса призывала летать самолетами Аэрофлота.
Я вспомнил утро, себя в нем, угарного Саню в этом утре… Мне помешали вспоминать — мешал голос, с визгливым фальцетом выговаривающий:
— Ну, голубчик, поймите, я не спорю, строчка прекрасна, она удивительна по своей э-э-э… семантике,
— Как это нет смысла? — удивлялся Сашка. — «Капканы аплодисментов, как холостые выстрелы».
— Вот! Прекрасная строчка, однако… Капканы — это э-э-э… капкан орудие для ловли этих самых мышей, да?
— И крыс, — сказал я.
— Что? — поэт нервно листал страницы будущей книги.
— Вот именно, молодой человек, именно, — обрадовался редактор. — И крыс!.. А тут аплодисменты!.. И ещё выстрелы?
— Холостые, — зло уточнил их творец.
— Господи! — всплеснул ручками человечек. — Кто из нас знает, какие выстрелы холостые, а какие нет?
— Что? — спросил мой друг. — А почему это стихотворение не пойдет?
Тут я заметил, что костюм моего товарища совсем не новый и не модный, и Серов из него давно вырос.
— Это? — редактор натянул очки. — Право, не знаю. Это решение заведующего. Но все это не принципиально, голубчик. Не принципиально! Вы потом поймете… Книга же есть! Есть!
— Што?! — прошипел мой друг и резким движением сорвал галстук-удавку. — Черта лысого — книга!
— Вы не правы, не правы! — подпрыгнул человечек. Обут был в мягкие войлочные тапочки. — Вы должны понимать: существует определенный спрос… э-э-э… общественное мнение… в конце концов, рынок…
— Р-р-рынок! — взревел на все издательство поэт.
— Мы вам добра желаем, голубчик, — со страхом отшатнулся редактор. Идем вам навстречу: Договорчик!..
— Договорчик! — выходец из народных недр потрошил рукопись. — В гробу я вас всех видел. Вместе с договорчиком, крысы канцелярские!
— Ну знаете? — человечек сдернул очки. — Ваше поведение… э-э-э… неэтично… О чем буду вынужден доложить.
— У-у-у, стукач! — рявкнул стихотворец и шагнул в сторону своего оппонента.
Запахло скандалом. Все было так мило… Впрочем, версификатор и его редактор находились в слишком разных весовых категориях. Правда, смотрели они друг на друга с такой лютой ненавистью… С такой ненавистью можно глядеть только на врага, которого немедленно надо уничтожить. Иначе — он уничтожит тебя.
Несколько опешив, я взял Саныча за руку, чтобы тот случайно не прибил противника. Папкой со своими слишком своеобычными стихами.
— Суки позорные! — кричал мой друг, — купить хотите! А я не продаюсь. Ха! Я вам пришлю Анджелу, вот она, мастерица, отмастерит вам своей пилой и всей душой, ха-ха!
— Какая Анджела с пилой? — окончательно потерялся человечек. — Это черт знает что?.. Я требую уважения…
— Мы водку не жрали, чтобы уважать!
— Я с вами отказываюсь работать.
— А я с вами!
— И прекрасно, — редактор уткнулся в очередную рукопись.
— Отлично! — хрястнув дверью, поэт с проклятиями куда-то умчался, как ветер.
— До свидания, — сказал я. — Я знаю, какие
— Что? — нервно вздернулся редактор. — Вы ко мне, молодой человек?… Тоже стихи сочиняете?
После новогодней праздничной бойни для нас наступили бесконечные новогодние сумерки. У чечей тактика ведения войны была проста и эффективна. Они не шли на прямое противостояние — атаковали исподтишка. Десять-пятнадцать человек — ударный отряд, способный сутки наматывать кишки батальону. А чаще — мобильная группка из трех-пяти нукеров; обычно — родня. Такие группки занимали господствующие высоты на чердаках, крышах, высоких этажах и щелкали из СВД — снайперских винтовок Драгунова. И поначалу успешно: мы не были готовы к такой войне, изощренной и подлой. И многие из нас получали в лоб свинцовый новогодний подарок от Аллаха.
Снайперов мы ненавидели, и был негласный приказ — уничтожать на месте.
Духи — понятно, защищали свою землю, и с героическим фанатизмом и криками «Аллах акбар» гибли, но однажды мы взяли на чердаке своего. Славянина. Наемника. С паспортом СССР, где таилась фотография молоденькой хохотушки и щекастого карапуза. Наемник, наш сверстник, чуть постарше, был из «щiрого» города Киева.
— Они меня заставили. Мне семью кормить надо, кто её будет кормить, просил. — Не убивайте. Я ваших не бил… У меня холостые патроны… холостые…
— Холостые? — спросил я.
— Вот вам Бог!.. — и перекрестился.
Я взял винтовку наемника, передернул затвор.
— Нет! — закричал он в ужасе, пытаясь бежать.
Бог не помог — боевая пуля тукнула по черепу, окаймленному повязкой цвета летней лужайки на Крещатнике.
От удара содрогается джип. Что такое? Это мой друг Серов падает на сидение. Вид поэта растерзан, такое впечатление, что дюжие литсотрудники проволокли его по редакционным дорожкам, пиная за вредность характера и строптивость духа, затем, как мешок, закинули в авто.
— У них рецензия Исакова! — вопит мой товарищ. — А знаешь, кто такой Исаков? Не-е-ет! Ты не знаешь!
— И знать не хочу.
— А я тебе скажу!..
— Ну скажи.
— Зубодер!
— Как это? — не понимаю.
— Дантист! Зубы дерет и стихи… А? Такое разве бывает? Это только у нас! Дерьмо колючее, зубы всем вставил, кому надо!.. Я сам ему зубы вырву!..
— Поехали домой, — говорю, — обратно в недра.
— А я ещё этот лапсердак, дурак!.. А?
Дорога нам загорожена неповоротливой машиной для сбора мусора. Она натужно гудит и вбирает в свое нутро отходы производства издательства. Наплывает сизый горький газ.
— Не суетись, — морщусь я. — Все — мусор.
— Ты тоже дурак, братец, — устало отвечает Сашка. — Зачем тогда все это? Зачем?
— Не знаю, — пожимаю плечами.
— Все, как в том анекдоте, Леха. Два привидения шляются по старинному замку. Вдруг пол заскрипел, одно перетрухало, а другое: спок, неужто ещё веруешь в эти истории про живых?
Посмеялись. Мусоровоз с издательским дерьмом укатил.
— Ненавижу мышей и крыс, — сказал Серов. — Ненавижу грызунов! Смастерил бы гигантскую мышеловку… Зачем все это? Не понимаю…