Тарантул
Шрифт:
По словам Ивана, хоронила вся деревня. Бабы и дети ревели, мужики пили, старики кляли иродов-кровопивцев при власти. А толку-то — Ваню не вернуть. И таких как он.
— Лучших выбивають, суки кремлевы, — вытаскивал из сумки бутылку водки. — Помянем раба Божьего?
— Помянем, — сказал я.
— Тебе ж, друже, няльзя, — вспомнил Иван.
— По такому случаю можно.
— Гляди, солдатик… — разливал водку по граненным стаканам. — Для кого жива вода, а для кого…
— Ничего, живы будем, не помрем, — сивуха рвалась из стакана,
— Пусть!..
Я заглотил горький сгусток, и через мгновение почувствовал, как неистовая боль прожигает расплавленным металлом пищевод и кишки; как из легких улетучивается живительный кислород; как край неба, качнувшись, вздергивается, словно воздушная, мне уже знакомая, завеса… и последнее, что вижу: с какой-то необъяснимой стремительностью к моим беззащитным глазам приближаются жестяные, рваные по краям куски мертвой планеты.
Однажды, как рассказывала мама, я в свои первые три года жизни забрел на огромную клумбу роз в ЦПКиО имени Горького. И без страха бродил там, как по прекрасной и благоухающей планете. И со мной ничего не случилось.
Первое, что вижу после полета среди кусков метеоритных потоков, знакомая и родная синь стяга, реющая над головой.
Боли нет — такое впечатление, что нет и меня. Потом слышу далекий тракторный трёкот, шум летних теплых деревьев и голос:
— Леха, ты чего, братан?
— А что?
— Брыкнулся в цветник, — набрякшее лицо человека. — Это я, Иван. Зачем пил-та? Во-о-он поцарапалсь.
Я проверяю щеку — кровавый оттиск розы на ладони. Но боли в кишках нет.
— Ну ты, блин, даешь? — переживает Иван. — Как сейчас-та?
— Ничего, — отвечаю. — До свадьбы заживет.
— Не, — думает Иван. — Сегодня ж свадьба-та?
Казалось, вся деревня готовилась к предстоящему торжеству. Над огородиками тянулся хмелящий дымок — хлопотливые хозяйки наваривали самогон. Поднимая столбы пыли, над местным бездорожьем летали, как ракеты, мотоциклетки и малолитражки. Тормозили у дома невесты, выгружались и снова пылили в соседнее Залипухино. По-видимому, действительно свадьба обещалась быть всенародной.
Мы же с Иваном плелись по деревенским улочкам, останавливаясь у каждого подворья. Старики и старушки внимательно знакомились со мной, виноватились: а мы вот живем, хлеб жуем, а молодые вон… Эх, война-война, будь она проклята вместе с теми, кто её начал, чтобы гореть им вечно в аду, христопродавцам.
Потом мы присели на самодельную скамеечку под скосившимся забором. Иван закурил. В пыли лежали куры, как солдатские пилотки.
— Что-то не так? — спросил я.
— Тут тако дело, Леха, — сказал Иван. — Тебе для ориентаци, так сказать…
— Что?
— Страсти у нас всяки, — пыхнул дымом, посмотрел в небо. — Вообчем, Зинка, невеста нынешня, гуляла до армии с Ваней… И вроде как забрюхатила…
— И хорошо, — сказал я.
— Не очень-та. Ваня в армию, а она с другим. С Петюхой…
— Женихом?
— Ага, —
— И что?
— А Петюха, что дятя его, и Зинка ему об энтом…
— Ну, — почесал затылок, — какое-то у вас латиноамериканское Залипухино?
— А то, — согласился Иван. — Живем вроде у кино. У нас ж бяда, когда энту мандю мылять на экране, коров бабы не доють.
По дороге трещал старенький кургузенький «Беларусь». Измызганный тракторист, чертом прыгая на высоком сидении, проорал нам с веселым исступлением:
— А свадьба пела и плясала. И было этой свадьбе места мала-а-а!..
— Свадебка-то будет мордобойная, — заметил я.
— Это уж, как повернеца, — философски заметил Иван. — Все зависить от людей.
— Люди — наше богатство, — усмехнулся я.
— Как урожай, — уточнил Иван, — в закромах родины.
… Встречал нас брёх дворняжки — мелочилась под ногами, когда мы проходили по летнему дворику. Иван гаркнул:
— Цыца, Цезарь, мать твою римску так!
Песик чихнул, и наступила тишина — мы прошли к дому. Он был старым, краска облупилась и висела лохмотьями.
— Тетка Маня, — крикнул Иван, — энто мы!
— Кто там? — дверь скрипнула. — А ребята, — на пороге появилась женщина небольшого росточка с покрытой темным платком головой, похожая на школьную сельскую учительницу. Впрочем, она ею и работала. Лицо было неестественно постаревшим.
— Это Алеша, тетка Маня… А хозяин-та где? На уборке?
— Да, — протянула руку. — Здравствуй, Алеша.
Рука мамы моего друга была холодна, как Город, где погиб её сын.
Потом я один сижу в сумрачной комнате. Это комната Вани Стрелкова. Он здесь жил. На стенах — любительские фотографии. Окно задернуто шторами, и от сумерок фотографии кажутся размытыми. Как наши судьбы.
Мы с Ваней дали слово друг другу, что если вдруг что-то случится… Это немилосердно к живым, но это нужно им, павшим… Это нужно тем, кто выжил и вернулся из того, простреленного мира.
Потом мой голос заполняет пространство комнаты, мой голос глух и спокоен. Никогда не подозревал, что о смерти можно говорить так спокойно. Я бы возненавидел человека, который так спокойно рассказывает о гибели своего товарища, если бы этим человеком не был я сам.
Когда ты не один, надо сдерживать свои чувства?
Я не говорю всей правды. Зачем такая п р а в д а матерям? Я хочу быть милосердным к живым…
— А нам, Алеша, — улыбнулась женщина, — прислали медальку. За мужество, что ли, Ванино? Сначала его, мертвого, а потом медаль. Такая легкая, как оловянная. Верно, все хорошее железо ушло на гробы, так?
— Ладно, тетка Маня, — Иван обнял её за плечи. — Ты ужо прости нас, что встревожили.
— А как можно мертвую встревожить? — смотрела сухими, выплаканными глазами.
— Ты это брось, тетка Маня, — сказал Иван. — Ты живее всех живых.