Таро Люцифера
Шрифт:
Особенно оцарапал сердце какой-то узкий специалист, крутившийся у картины на персональной выставке.
Типичный физик из оборонки, в детстве бабахнутый пыльным мешком, а потом контуженный секретностью, а сублимирующий мозговую травму в любовь к искусству, сочетая ее с увлечением практической йогой и теоретической черной магией. Он долго наводил резкость десятидиоптрийных очков на снежинки, а потом подкатил к Игорю, стоявшему в сторонке, и заявил, что Игорь — гений. Потому что в его работе присутствуют семьсот оттенков белого цвета, что намного
Игорь приготовился послать его по соответствующему адресу, но искусствовед в ниишной беретке добавил: «Так снег и иней мог рисовать только Константин Васильев». И Корсаков обмер, почувствовав затылком холодное дыхание смерти.
Константин Васильев к этому времени уже был мертв. Не пережив первой персональной выставки, на которой всем, даже недругам, стало ясно, что в мир пришел гений. Добрался до родного подмосковного городка электричкой, пошел к домишке, где жил с матерью, вдоль железной дороги, срезая путь… Утром нашли труп. Считается, оступился и попал под поезд.
Погиб как-то вовремя. Оставив после себя около четырехсот работ: большая часть хранилась в сарае у матери, остальные были розданы знакомым. Это потом их растиражировали на календари, плакаты, и прочую макулатуры «великодержавного славянизма». И даже дом-музей посмертно открыли. Все потом… После смерти.
Это попса может хоть каждое утро просыпаться знаменитой. Миг славы для гения, как правило, оказывается последней секундой жизни. Ведь что такое гений? Думайте, что хотите, но, прежде всего, это производитель уникального продукта. А существующий в единственном числе товар по законам экономики может быть обменен на всю совокупность товаров, существующих на рынке. Было бы желание.
Что можно было купить на один динарий при Александре Македонском? Парочку рабов. А сколько стоит один динарий эпохи Александра в нашем веке? Состояние! Почему? Потому что долларов много, а динариев мало. И «Подсолнухи» Ван-Гога тем и хороши, что Ван-Гог еще одну картину уже не напишет. Она единственная и такой пребудет вовеки. Поэтому и стоит эта картина миллионы. А при жизни Ван-Гог на нее и обед себе купить бы не смог.
Отсюда неминуемый вывод: производитель уникального продукта — гений — приговорен к смерти по законам рынка. Его смерть добавляет столько нулей к цене шедевра, что за жизнь гения нельзя дать и гроша.
Игорь уже начинал понимать, в какой серпентарий попал. И сравнение с Константином Васильевым воспринял как предупреждение, пусть и прозвучавшее из уст профана.
Но, как оказалось, прозвучало оно слишком поздно…
На лестнице, ведущей в подвал заскрипел под чьими-то ботинками песок.
Игорь вздрогнул. Уронил на пол холст. Рука сама собой нырнула в шкаф, из стального нутра выудила нечто в треугольном кожаном чехле.
Щелкнула сорванная кнопка, чехол отлетел в сторону. А в ладонь Игоря легла
Игорь выключил фонарь. Левой рукой пошевелил провода переноски. Посыпались бенгальские искры, и подвал залила непроглядная темень.
На лестнице кто-то тихо выматерился.
— Кому там делать не хер? — рявкнул Игорь, голосом заглушив клацанье передернутого затвора.
Наклонился, нащупал фонарь и взял его в левую руку, в вытянутой правой — пистолет.
— Дык, это… Я это! — раздался испуганный голос Трофимыча. — Ты это, Игорь?
— Трофимыч, ты один? — спросил Игорь, прислушиваясь к шорохам.
— Один. А чо?
— А ничо! Ты что там закоротил?
— Ничо я не трогал! Только зашел, а он вырубился. Гляжу, дверь открыта. Дай, думаю…
— Меньше бы думал, идиот! Вечно свой нос суешь, куда не просят.
У лестницы послышались странные звуки.
Палец Корсакова на спусковом крючке напрягся.
— Стой, где стоишь, дед! — крикнул он.
— Дак… И стою я.
— А чем там шумишь?
— Энурез пробился, — отозвался Трофимыч.
— Чего?!
— Да ссу я! Перебзедел со страху. Темноты боюся с детства.
Корсаков длинно выдохнул, опуская пистолет.
— Убью, блин! — простонал он.
— Что делать-то будем, Игорь? — подал повеселевший голос Трофимыч. — Провода проверить надо. Где пробило, может… Я по липездричеству спец! Когда, бывало, в деревне что коротнет, все ко мне бежали.
— Я тебе проверю, Чубайс безмозглый! Иди, на фиг, отсюда. Без тебя разберусь.
— А как же ты?
— За меня не беспокойся.
Трофимыч затопал по лестнице.
— Слышь, Игорь, ежели завалит, ты ори. Я тута, на улице постою.
Скрипнули петли двери.
Корсаков замер, закрыв глаза, чтобы целиком уйти в слух. Тишина была, как темень, непроницаемой.
Он включил фонарь.
Спрятал картину в тубус, завернул крышку и сбил код на замке. Проверять состояние второй картины, потребовавшейся Жуку, не стал. И времени не было, и что-то подсказывало, что нужна Жуку только одна — со снежинками, вторую приплел для отвода глаз.
Разложив тубусы внутри шкафа, он нашупал кнопку на внутренней стенке, задумался на секунду, потом нажал ее.
— Вы ярко и незабываемо интересно проведете последние секунды жизни, — пообещал он вслух тем, кто попробует без разрешения открыть шкаф.
В Корсакове была армейская жилка, доставшаяся от предков. Несмотря на натуру художника, он любил бесхитростные, но сработанные на совесть и высокоэффективные армейские изделия. Одежду, оружие и все прочее, имеющее отношение к этому уважаемому им ремеслу.
Миной-ловушкой он по случаю разжился у знакомого, не вылезающего из «горячих точек». Знакомый, искренне считал, что в условиях развала обороноспособности страны, каждый имеет право завести свой личный арсенал, и снабдил его массой полезных вещей, включая пистолет. Про мину-ловушку он рассказал, что ими выкуривали душманов из подземных нор. Красиво и эффективно.