Таро Люцифера
Шрифт:
— И да, и нет. Я хочу защитить себя и Ивана, нашу судьбу. От вас, Игорь. И единственный способ — это сыграть требуемую роль и отойти в сторону. Если я все сделаю правильно, нас не затронет. Вернее, не разрушит. Я чувствую, что моя обязанность доставить вас в Москву, чтобы вы встретились с Анной, и я это делаю. Интуиция подсказывает, что я права. А Ванечке я потом все объясню.
— Ошибка! На свидания у меня просто нет времени. Я ищу карты. Если не найду до полуночи, то… В общем, потом можно и не жить.
Мария бросила на него пронзительный взгляд.
— Вы
Корсаков поскреб висок.
— Если честно, то давно уже ничего не соображаю. Меня гонят, я бегу.
— Гонят конкретные люди?
Корсаков помедлил и ответил:
— В некотором роде — люди.
— И их цель — карты Таро?
— Да.
— Нет!
— Не понял?
Мария передернула рычаг скоростей, плавно перевела машину через глубокую лужу.
— «Пусть степной лис вновь напьется из Белого озера». Помните?
— А, вот вы о чем! — разочарованно протянул Корсаков.
— На могильном камне княжны Анны Белозерской был вырезан степной лис. Вчера я специально очистила камень. Сама удивилась, увидел корсака. Он свернулся в изножье, словно охранял сон княжны. Или умер от тоски на ее могиле. Точно такой лис изображен на родовом гербе Корсаковых. Золотой корсак на зеленом фоне в нижней части щита. Вы не знали об этом?
— Я на своих дворянских корнях как-то не заморачивался.
— Но знать же свою родословную надо!
Корсаков усмехнулся.
— Бабушка, пока была жива, все твердила, что я мальчик с прекрасной родословной и ужасной биографией.
Мария помолчала.
— Просто вам до сих пор не выпадал шанс сотворить свою судьбу.
— Интересно… А что такое творить судьбу, вы знаете?
— Исполнить замысел Творца.
Корсаков пыхнул сигаретой и отвернулся к окну.
— Я не буду больше отвлекать вас разговорами, — сказала Мария. — Вы подумайте получше, Игорь. Где-то должна быть отправная точка всех событий. Вы могли не придать ей значения. А теперь путаетесь, потому что спутали причину и следствие. Самое незначительно и заурядное, на ваш взгляд, на самом деле было решающим. Просто вы не сумели этого осознать. Знаете, Рерих писал, что даже муравей может стать Вестником.
— Лучше бы Рерих картины писал, а не вещал, как Будда, — проворчал Корсаков.
Он надвинул шляпу и закрыл глаза.
Мерное урчание мотора и монотонный шум дождя навевали сон.
Спать он в транспорте не привык. Считал это делом неопрятным. Славка-Бес похохатывал, объясняя, что великим искусством спать в пути владеют только колхозники и военные. Две категории граждан с философским стоицизмом относящиеся к судьбе. Мыслят просто, но правильно: ехать, не идти, а коли везут, то пока делать нечего, лучше поспать, ибо неизвестно, дадут ли поспать там, куда везут, или нет.
«Творить свою судьбу… Красиво сказала. А я знаю, что это такое. Благодаря Славке-Бесу. Семь лет выслеживать и убивать, вот что это такое! Без угрызения совести и ярости. С брезгливостью, как пальцем тараканов
Убаюканные мерной качкой и густым теплом салона мысли замедлили свой бег, перестали сновать зверьками, выкуренными из своих нор.
И он вспомнил Анну.
Их глаза встретились.
И вновь все поплыло, янтарный свет залил комнату до потолка, дыхание у Корсакова сперло, сердце ухнуло в груди и замерло…
Анна на коленях подобралась к Корсакову, потянула из его пальцев лист.
— Ты — гений, — прошептала она.
Корсаков слабо улыбнулся.
Азарт работы схлынул, и усталость навалилась на него, как тюк гнилой мешковины.
— Девочка, — Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы. — Я круче! Я — бывший гений.
Трепещущие тени легли на ее лицо, и оно казалось таинственным и прекрасным.
— Зачем ты так?
— Потому что все уже было.
Анна медленно отстранилась. В глазах плескалась немая боль. Корсаков едва сдержался, чтобы не притянуть ее к себе, прижать к груди и больше не отпускать. Никогда.
Окурок обжег пальцы, и боль смахнула пелену наваждения. Он послюнявил палец, тщательно загасил окурок, сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац.
В прихожей забухали шаги. Раздался возбужденный голос Влада, шелест полиэтиленовых пакетов и перезвон бутылок.
— Ты есть будешь? — спросила Анна.
— Нет, — сглотнув комок в горле, прошептал он.
Теплая ладонь коснулась его щеки.
Анна повернулась и крикнула в приоткрытую дверь:
— Лось, копытами не греми! Человек спит.
Владик пробубнил что-то невнятное, и сразу же стало тише.
Корсаков благодарно улыбнулся девушке, невольно поразившись ее душевной чуткости. И почувствовал, что его и вправду засасывает теплый водоворот сна.
«Анна, Бог мой, Анна! Пусть она меня полюбит, а буду писать ее всю жизнь. А может и не буду. Будем просто жить, как заповедовал Господь жить мужчине и женщине. Может и жизни-то осталось всего — ничего…»