ТАТУИРО (HOMO)
Шрифт:
– Он – может, – перевела то, что и так понял Витька, – умеет.
Маленькие волны просились к ним. А четверо, передавая друг другу рисунок, смеялись от радости, что вот, только что не было, а сейчас – есть. Совершилось. На глазах. Радовались оттого, что один из них умеет, по-настоящему, без дураков.
Витька, глядя, как, улыбаясь, Наташа вытерла мокрые глаза, пожалел, что не умеет петь. Он бы спел сейчас. Пуская голос плоским камушком по спящей южной воде, спел о Германе и о его новом рисунке. О линиях, что можно пересчитать пальцами рук и пальцев хватит. Потому что выбраны самые верные
Но – не умел. Потому прокашлялся и сказал. Радуясь, что краснея, не светится в темноте:
– Я как приеду, снимки свои все уничтожу. И – к Альехо. Сразу же.
– Не горячись, дурачок, – Наташа покачивалась с волнами, прижимала к себе его голову, – убить свое каждый может. Ты просто забудь о них, оставь. Потом, через время посмотришь. А к Альехо, конечно же, сразу! Только прошу тебя, будь там, в Москве, осторожнее…
– Теперь обязательно буду, – обещал Витька, – я теперь знаю, что мне идти долго. И буду беречь себя.
– Не только ты будешь беречь себя, – голос Ингрид качнулся к нему вместе с решетчатой тенью, – ты знай, теперь тебя есть кому защитить.
Она положила руку – тонкой змеей на мужскую грудь. Погладила чуть видную в качающемся свете фонаря татуировку Германа.
– От времени до времени и через время… – голос Ингрид звучал негромко и после кажой фразы она останавливалась, чтобы Наташа успела перевести для Витьки, – рождались люди, отмеченные Даром. У них не было ничего сверх того, что отпущено людям Богом, кроме одного – умения творить что-то, что проживет дольше их самих. И от времени до времени и через время, ищут и находят таких людей змеи Ноа, приходящие неизвестно откуда. Человек, отмеченный Ноа, защищен. Не от голода и не от болезней, но от опасности потерять свой Дар, утопив его в повседневности. Змеи Ноа приходят и живут на коже, переливаясь радугой, не уходя никуда, потому что некуда уйти с тела сделанной татуировке. Иногда она видима всем… – рука Ингрид шевельнулась на груди Германа, – но есть мастера, что селят на человеке невидимые знаки…
Ингрид остановилась, ожидая когда Наташа перескажет Витьке последнее, но та молчала, думая о чем-то. А Витька, еще не услышав перевода, вдруг вспомнил пламенеющую маску тигра, поразившую его.
– Ингрид, – Наташа медленно спросила что-то и Витька очнулся, прислушиваясь и пытаясь понять.
– Нинка, там в ателье. Она сама вышила змею, просто на платье. Хотела цветок, но получилась – змея…
– Она из тех, что ищут сами, – ответила Ингрид на вопрос, – наверное, так. Ее талант мал, он лежит в суетном мире быстроживущих вещей, и потому она будет искать вечно и вечно не находить.
– Бедная Нинка…
– Она счастлива, в поисках.
– Наташ, ну? – Витька слушал тихий разговор и хотел понимать.
– Да. Извини, – она спохватилась, – есть мастера, что селят на коже людей невидимые знаки. Ингрид сказала так. Может быть ты и увидишь когда-нибудь такое.
– Я видел! Там, где мне, я… Так что получается? Есть люди, что носят на себе невидимых змей?
– Дар бывает разным, Витька. Ты снимаешь, Герман пишет картины. Кто-то музыкант, а другой – знает, как делать политику.
– Вот оно что… А ты?
Он спрашивал Наташу, а смотрел на Ингрид.
– Кто-то должен жить для вас, отмеченных. И может быть, за вас умирать…
Он не понял, кто именно из женщин сказал последнюю фразу. Хотел спросить, а как же, ведь уже есть те, кто хранят их, есть татуировки Ноа… Но понял сам, подумав о холодном змеином и о теплом человеческом. И кивнув, ответил обеим:
– Должны быть такие люди. Да. Для людей – люди.
– Да, мастер.
– А… а откуда они? Наши змеи?
– Я рассказала тебе, что знаем мы. Ты будешь жить и узнаешь еще. Сам.
С берега то громче, то тише слышалась музыка и где-то далеко, в мягком зареве над игрушечными дворцами отелей, забухали и затрещали ракеты, рассыпавшись в черном небе веерами огней.
– Да, – медленно сказал Витька, – теперь у меня есть защита.
Тронул пальцами свой рисунок и чуть задержал руку, давая быстрому раздвоенному языку пройтись по ладони – раз, и еще, и – еще…
Глава 26
Сигарету на морозе курить неловко… Губы немеют, даже дымок вроде бы замерзает и вкус не тот. Пальцы ловят тонкое тело бумажной балеринки и страшно – переломить, не ощущая давления или – выронить, боясь сломать.
Витька стоял на тротуаре Нового Арбата, в нечаянной узкости широкой улицы, у стены ресторана «Прага» и смотрел на большой биллборд впереди. Прохожие методично и одинаково задевали его неуклюжими боками, куртка в ответ шоркала, тоже одинаково. Как дождь идет, подумал он, народ идет дождем, куда ни повернись, не спрячешься, только – отойти, сбежать в подъезд или залезть в машину.
Тина с огромной фотографии смотрела на него широкими глазами, требовала помощи, ресницы царапают низкие тучи, на щеках – красные пятна. И – тонкая жилка на шее.
Автомобили притормаживали перед ней. Витька держал сигарету бесчувственными пальцами. «Шорк-шорк» – говорила прохожим куртка. Взревывали по грязи моторы машин, бросался мокрой собакой из-под колес снег. Запах бензина и выхлопов лез в замороженные ноздри.
…Выбрала три снимка. Везде они – на больших рекламных щитах, узкой колонкой в газетах сбоку, на обложке глянцевого журнала… Того нет, где на волосах темных блестящих по немытому полу – кроссовок. Но Витька полагал – не от боязни. Приберегла. Усмехнулся, бросил недокуренную сигарету в урну и зачавкал по мешанине снега и химии к метро. Обошел огромную Тину, оглянулся. С обратной стороны – коньяк в пузатой бутылке. Самодовольный такой, с блеском по темному брюху, с ожерельем звезд по цветной этикетке. Пока отворачивался, коньяк мигнул и превратился в Тину, в профиль с веером раскинутых волос и прикушенной губой.
И пока ехал вниз на эскалаторе, считал уже машинально снимки. Через один – Тина. Слушал себя, то что внутри. Приятность была, грела, но беспокойство ело сильнее. Что теперь? Снимать красавиц для рекламы? Вспомнил, как веселились со Степкой, когда тот увлекся котами. Наснимал стадо – ухоженных и ободранных, одномастных и разноцветных. Завесил лабораторию на радость прибегающим со всего корпуса научным дамам, дарил. А когда Витька, утомившись от усов и хвостов, попенял другу, тот возразил резонно: