ТАТУИРО (HOMO)
Шрифт:
Повернулась, пошла к нему, подавая стакан – серией восхитительных снимков, каждый следующий со своим поворотом, деталями: распахнулась ткань, расколотая темнотой стройной ноги, чуть опустилось лицо, сверкнули зубы на смуглом, и белки глаз – исподлобья.
Принимая стакан, Витька застонал от беспомощности. Где камера! Идиот! Радовался вчера, что не взял, философ недоделанный! Когда еще так, вот это! Где еще так?
– Не улетят, – повторила девушка, – теперь они всегда с тобой. Везде.
Витька поднес стакан к губам, но остановился. Отвел, заглянув внутрь
– Ты вообще, кто?
Она рассмеялась. Почти как Наташа, но голос пониже, грудной, мягкий.
– Это не зелье. Это вода. Из бутылки. Потом кофе будет. Я вообще – человек. Ингрид.
– Ага… – Витька попытался придумать, что сказать. Не смог и стал пить воду, пряча себя за стаканом. Медленно глотал, собирая мысли, надеясь, что успеет к донцу стакана хоть как-то сориентироваться.
– Мы с Германом здесь на яхте. Уже месяц. Он художник, я его, как это… агент? И модель. Он делает картины. Потом продаем или… отдать в музей, да, галерея. Или – дарим. Живем так.
Витька слушал, глотая сведения с холодной водой.
– И что, продаются?
Ингрид пожала плечами:
– Нечасто, – сказала лениво, садясь на узкую койку и подбирая под парео босые ноги.
– То есть, на жизнь не хватает? Если рисовать все время?
– Нет.
– Тогда зачем?
– Ох! – она посмотрела без укоризны, с веселым интересом. Витька уткнулся в стакан.
– Плохой ты агент, да? – сказал вызывающе. Стукнул стаканом о полированное дерево столешницы.
– Самый хороший, Витька, – у нее получилось «Витка», – я не для этой жизни. Понимаешь? – она вытянула перед собой руки и сложила их горстью, ловя солнечный свет. Потом дунула, отпуская со светлых ладоней невидимое, – он очень художник. Он умрет, а они останутся. Тут. И дальше, дальше. Полетят…
Витька открыл рот, собираясь задать вопрос, другой, третий. Но на каждый тут же приходил в голову ответ – ясный и насмешливо простой. Спрашивать, кажется, не о чем. Простые ответы, что вчера не приходили даже в голову, были тут, будто лежали на раскрытых ладонях. Это вчера они были чем-то нереальным и необязательным, ненастоящим, как лягушки и бабочки снов. А сегодня стали реальностью. Полноправной. Какой стали его сны, все.
Под спокойной темнотой взгляда Витька почувствовал, как вода, покалывая десны свежестью, пьянит его не хуже хорошего вина. Будто из маленькой каморки распахнули дверь в огромные залы и сказали – твое, пользуйся, ходи, расставляй вещи, приглашай гостей, живи, короче.
Он сидел в изумлении, почему же вчера, месяц назад – не видел? Ютился в каморке, где не двинуть рукой, не поднять головы. И в голове лишь каморочные мысли. А рядом все время было – это?
Но все-таки уцепился за вопрос из прежней жизни. Логичный, хоть и выцветающий стремительно, не успевая прозвучать:
– А как жить, а? Надо ведь на жизнь чего-то еще? Вам хорошо – яхта. Деньги, похоже, есть.
– Иногда, есть, – согласилась Ингрид, – а иногда пусто. Если совсем будет плохо – будем без яхты. Понимаешь? Будем жить.
– Ну-у… не пропадете, значит?
– А
– Что я?
– Пропадешь? Нет, скажи, ты пропадал? Чтоб совсем?
Витька добросовестно повспоминал.
– Н-нет, – сказал удивленно, – хотя, да! Один раз. В степи, ну, там история была. Махнул рукой на себя, да. Подумал, умру и ладно.
– Умер?
– Нет, как видишь. Повезло.
– Повезло!… – Ингрид рассмеялась. Указала рукой в сторону Наташиного смеха:
– Иди. Туда, на палубу. Я принесу кофе. Завтра целый день и вечером вы в отеле. вечеру придем к вашему отелю. Все взяли, что ваше – деньги, документы. Ваш гид знает. Никто не ищет.
Витька покивал и медленно двинулся в узкую дверь – к солнцу и смеху.
Наташа стояла у штурвала, смеялась, рукой придерживала короткие прядки, но без пользы – ветер отбирал и кидал в лицо горстями. Большая фигура Германа, изгибаясь вокруг, оберегала, направляла движения ее рук на полированных рукоятках. Яхта рыскнула, смех разлетелся над сверканием ряби.
Оба одновременно повернулись. Витька, уцепившись за что-то рукой, смотрел на двоих, ждал ревности. Как-то не шла. То ли повода не было – слишком по-братски смуглый красавец обращался с Наташей. То ли – не его ведь девушка, в конце-концов.
Отвлекся, во все глаза смотря на цветную татуировку Германа. Пошевеливаясь при каждом движении мышц, по ноге, бедру, вокруг поясницы, припала головой к груди, устремив взгляд наискосок чуть снизу в лицо хозяина, текла по смуглой коже. Вспомнил, как вчера, перед танцем, касался рукой этой змеи, передавая затем прикосновение своему зверю. Сейчас, надо ли так? Понял, не надо. Там – ритуал. Здесь – жизнь.
Художник оставил Наташу, подошел, улыбаясь, подал руку для рукопожатия. Витькиной змейке – улыбнулся. И стал говорить по-английски, быстро, весело, размахивая длинными руками, меняя выражение красивого темного лица.
– Наташ, – беспомощно воззвал Витька, – че он говорит? Не понимаю я ни хрена!
– Учиться надо было в школе, Витенька!, – отозвалась Ната, держась за штурвал, – вот Герман будет меня кадрить, а ты и не узнаешь…
– Я увижу, – мрачно пообещал тот, и уселся на крышку какого-то люка, поставив ноги на свернутый кольцами тугой канат.
Наташа сквозь ветер прокричала что-то, обращаясь к Герману. И, передав ему штурвал, облегчением повалилась рядом с Витькой. Толкнулась плечом, затеребила его руку. Чуть не кусалась, как щенок.
– Ну, чего радуемся? – сурово спросил тот, удерживая ее при толчках волн.
– А чего грустить? Смотри, как все вокруг!
– Вижу…
– Ну, и почему сердитый?
– Наташ, – беспомощно сказал Витька и повел плечами, на которые солнце давило жаркими ладонями, – я ничего не пойму. Где мы вчера были? Зачем? Теперь вот, вместо автобуса – яхта. Чужая, между прочим. Может, они террористы.
– Ага, и нас похитили, и – выкуп. За тебя, Витечка, кто будет платить?
– Ну…
– Вот то-то же. Кому мы нужны? Кроме них. Пойми, чудачина, они не чужие. Они – самые наши. Роднее некуда!