ТАТУИРО (HOMO)
Шрифт:
И на самом пронзительном вскрике тела опоясала шею тяжелая боль. Он захрипел, пытаясь вдохнуть или сглотнуть, слезы брызнули из глаз. Увидел краем глаза как движется вверх черная полоса по бедру и груди. Забился, выкатывая глаза, повис, подгибая ноги, держась лишь на этой черной с багровым отливом, струящейся плоти. Выпустил женщину из слабеющих пальцев. И хватка ослабла.
Он топтался на дрожащих ногах, хватаясь за горло. Слезы продолжали течь, будто ноющая музыка давила их из него, выжимала голову, как губку. Осторожно открыл глаза – поненавидеть Наташу. Но взгляд уперся в темные озера не ее глаз. Глаза смуглянки сострадали, жалели… Лишь багровая искорка в темной глубине настораживала.
И время остановилось, все замерло, не продолжаясь и не заканчиваясь. Больно стукнуло сердце, требуя кислорода. Ну же!… Все в нем вытянулось навстречу прикосновению, требуя его. Н-н-ну!!!…
И, не выдержав, вцепился в затылок женщине, наматывая черные волосы на скрюченные пальцы, рванул на себя, рыча, другой рукой стискивая ее лицо – не дать закрыть рот, не позволить увернуться. Багровая волна наплыла, туманя мозг и глаза, топя…
Вот!!!
И отбросил со стоном, снова схваченный острой болью. Забился, поспешно отводя руки и показывая, неизвестно кому, раскрытые ладони, чистые, никого никуда не толкающие, только не надо снова так!
И боль, не набрав силы, отступила, оставив медленных червей нытья, что грызли напряженные мышцы. Замотал головой, заплакал, не замечая, весь утонув в несостоявшемся, не совершившемся. Ослеп, оглох, смялся.
Толчок в спину кинул его в красное пятно света. Жесткая рука вцепилась в плечо, крутанула. И, словно проткнули барабанные перепонки, в уши ворвалась музыка. Свет прыгнул в глаза. Оскал белых зубов на смуглом лице – частью света. Мужчина напротив, то отдаляясь, то приближаясь, вскидывал руки над головой, повторяя жесты женщин. Сплетал пальцы. Тени метались по стенам, рисуя черные письмена, переползая и перепрыгивая от свечи к свече. Музыка требовательно дернула руки. И Виктор отчаянно вскинул их над головой, задвигался, попадая в ритм. Боль сваливалась скорлупой, стряхивалась, стекала, уплывая вниз, в черную темноту ступеней.
Запах оттуда плыл, собрав все запахи, что возбуждают, чтобы потом, когда схлынет волна, превратиться в сводящее скулы отвращение. Но еще далеко до разрядки, и потому сейчас тяжесть запаха лишь усиливала возбуждение, выводя его на удивительную грань, неведомую раньше. В запахе этом хотелось утонуть. Нет, плыть. Двигаясь.
И Витька двигался. Выбирая в пространстве червоточины, что пропускали его движения, струили их. Как вода, что течет прихотливо, по-змеиному нащупывая прозрачным телом путь самый точный. Такой точный, что часть его, невидимо и неосознаваемо для наблюдателей, протекает сквозь чужие миры. А кажется – просто течет. Текли по красным вспышкам света его руки, пальцы, скручивался позвоночник. Нащупывая путь, единственно верный, без мыслей, не просчитывая, отдавшись телу, как той форме, что знает сама, только не мешать ей в знании, – мужчины танцевали. И танец их был един. Не надо запоминать и заучивать движения, повторяя. Лишь умереть сознанием и отдаться ветру, что свистит в червоточинах пространств, протыкая их извилистыми ходами. Сшивая движениями разные слои в одну ткань бытия.
Краем глаза Витька видел, как множатся его отражения среди леса колонн. Больше и больше. Понял – не отражения. Из пристенной темноты выдвигались в багровый свет, все новые и новые танцующие фигуры.
Гладкие
Увидел знакомую улыбку мастера, что сделал ему тату. Не ему улыбался, просто смотрел перед собой, в себя, – держа на плечах гигантского удава, что, выгнув петли, поддерживал его.
…Согнув чашкой пальцы, запоминал кожей быстрое струение своей отделяющейся змейки – от шеи до тонкого хвоста, хлестнувшего ладонь. Приготовился тосковать по упущенной части себя, но ощутил движение её по коже спины, бедра, шеи. Будто несколько человек одновременно протягивают по его телу нежные жгуты.
Кончилось время и место кончилось. Все делалось одновременно. Перепутались звуки и запахи, касания и видения. Свет беспрерывно менялся местами с темнотой. Не угасал, а просто превращался, качаясь в одну, в другую сторону.
И над массой вертящихся тел вились нежные слои женских покрывал. Разного цвета, на разной высоте, опускаясь, омахивали горячие тела и вновь, от одного лишь дыхания, плыли вверх, изгибаясь…
Женщины, смешиваясь с мужчинами, танцевали – желанные и неприкосновенные. Руки их касались, чего хотели, и убегали от ответных прикосновений. А потом сами сталкивали тела – женское к мужскому, почти до самого конца, раскрываясь жадно, предлагаясь. Но мужчины, запрокидывая головы и крича от яростного желания, не брали предложенного, каменея кожей и мышцами, костенея судорожно выгнутым позвоночником. И, оказавшись в танце на самом краю провала, пара вдруг замирала, балансируя на острой грани, слипшись втроем. Мужчина, женщина, змея…
Витька видел равнодушно, без осознания, – постояв, женщина откидывала голову и, как трещина по цельному, отделялась, оставаясь внизу, держась за пол босыми ступнями. А мужчина, выгнувшись луком, исказив лицо гримасой свирепого желания, уже не стоял – висел в темноте над провалом, свившись со своей змеей.
Комкая себя, напрягаясь, Витька двигался все быстрее. Тело его, жаждущее отдыха, бежало от боли, которую помнило. Движимое инстинктом самосохранения, вывернутым наизнанку, готово было умереть от усталости танца, лишь бы – не снова боль. Не подросшей достаточно Витькиной змейки хватало на смертельный захват его шеи, но не хватало, чтобы удержать его над провалом темноты. Оставалось – танцевать.
Из месива рук и ног, тяжелого дыхания, снова появилась Наташа. По коже ее бежали струйки пота вперемешку с кровью огней. Витька простонал. Вернее, горло его, сжавшись, стонало, а руки и бедра тянулись к плоскому животу, к распахивающимся коленям, вслед за светом, что проникал глубже и глубже.
Девушка, держа глаза его своим взглядом, подходила, подкачнувшись, и отступала. Увлекала ближе, на самый край. Сознание умирающей рыбой забилось где-то ниже затылка. Чтобы сообщить – хочет. Вожделеет. Как никогда. Умрет, если не врастет сейчас же. Потом, наверное, тоже умрет, но это – потом.
И Витька двигался, перемешиваясь в танце, все ближе и ближе к острой грани, через которую вниз стекал багровый свет, меняя себя на тошнотворный запах вожделения. Прекрасный, дивный, чудесный запах… Всползающий по ступеням невидимой толстой змеей.
Удерживаясь на краешке верхней ступени, девушка остановилась. Приняла к себе Витькину кожу, его мясо за тонким слоем, сжала бедрами член, сплющила горячую грудь о его ребра. Осталось – чуть, последнее, рывком, к счастью…
Витька вцепился взглядом в широкие ее глаза. Утонул. Растянул последнюю секунду в вечность, зная, – сейчас умрет, после того, как закончится секунда и он сделает.