Татушечка. История заблуждений.
Шрифт:
Но Лита не оставила мне никакого шанса на искупление.
Не нашлось ни записки, ни каких-то признаков того, что она готовилась. В тот злополучный день всё происходило по привычному сценарию. Только вот вместо работы, Лита бродила по городу, выбрасывая личные вещи: документы, деньги, ключи от квартиры и офиса, украшения, а потом…
Потом мне было больно. Не мог есть и спать, перестал понимать, кто я и где. День смешался с ночью, родственники и полицейские выглядели одинаково, а перед глазами маячил жуткий труп. Лита. От шока мне не запомнился ни день похорон, ни неделя, следующая за ним. Мать говорила, что я превратился в сомнамбулу: выполнял какие-то действия, но ни на что не реагировал, словно надел маску или лунатил.
Возвращение в жизнь было резким и очень страшным. Пустая квартира.
Друг.
Хорошо, что сейчас я могу вспоминать о случившемся почти спокойно. Только иногда злюсь и ловлю себя на коварной мысли, что давно уже Литу не любил. Но такие темы нужно гнать подальше, хотя бы до той поры, пока я не узнаю чуть больше о её гибели. И всё же… Когда я к ней охладел? Наверное, тогда, когда и она ко мне. Это произошло с нами одновременно, как и симпатия, возникшая в студенческой очереди. Просто кто-то важный нажал на кнопку «стоп». А разойтись у нас просто не хватило сил и смелости. Мы даже не были друзьями, скорее родственниками, которые жили вместе, радовали друг друга, заботились и ухаживали. Но уже не любили так, как должны любить муж и жена.
Возможно, это потому, что Лита хотела другой жизни, а позволить её себе не могла по каким-то важным причинам, о которых я не догадывался. Может, потому, что я так и не принял и не понял сути её личности и подсознательно стремился к иной форме отношений. Хотел семьи? А не партнёрства.
Кто знает… Ашер мягко подводил меня к этим же выводам, значит, они имели под собой основание. Тогда выходило, что в смерти Литы никто не виноват… Но разве так бывает?
3
Я проворочался без сна почти до самого утра, вспоминая милое личико Стёпы и сочувствие в глазах матери. Ольга – святая женщина, если может выносить жизнь в такой большой семье рядом с очень прямолинейной и авторитарной свекровью. Отец же мой слишком мягок и добр, поэтому всегда во всём соглашался с матерью, и только после выхода на пенсию научился с ней спорить. Они все, конечно, любили меня, но каждый по-своему. А мне от этой любви становилось тошно. Потому что пахла она скорее жалостью, а не желанием помочь, из-за чего я, почти как подросток, хотел остаться в одиночестве, крикнуть всем «отвалите!» и запереться в комнате.
Бросив пустые попытки уснуть, я пробрался в полутьме на кухню и достал из холодильника пакет молока, оказавшегося на вкус прокисшим. Пришлось включить лампу на вытяжке и поставить чайник. Крепкий чай всегда меня успокаивал. Я бесцельно поигрывал пустой кружкой, пока ждал шума закипающей воды, и не думал. Это новое для меня умение приобрелось в первые месяцы без Литы, и теперь частенько выручало. Получалось спать без сна, отдыхать, делая вид, что занят.
Но продлилось забытье недолго. Тёмный, чарующий ароматом чай грел через керамические стенки кружки мои ладони, и напоминал, как холодно бывает бездомным, вынужденным прятаться от непогоды и ночи там, куда ни один нормальный человек не полезет. Они спали вдоль теплотрасс, жгли костры под мостами и в заброшенных домах, захватывали подъезды и подвалы, но отовсюду были гонимы.
Стоило себе признаться, что собирался я пойти в заброшки вовсе не из-за Литы. Вернее, убеждал себя, что из-за неё, но на самом деле во мне зрел нездоровый интерес к этим людям. Не то чтобы тоже хотел стать бездомным, но их жизнь казалась наполненной мелкими смыслами, которых я был лишён, а потому чувствовал себя неполноценным, играющим в живого человека, но не являющегося им.
Чай кончился неожиданно, насмешливо заставив меня сделать глоток ничего. С удивлением заглянув на дно, я отставил кружку, и без надежды вздремнуть хотя бы немного, добрался до гостиной и упал на диван. Последнее время спальня угнетала не столько воспоминаниями о Лите, сколько надоевшими цветом обоев, выверенными линиями мебели и подобранным в соответствии с неизвестным идеалом постельным
А вот пренебрежение всяческими несущественными мелочами типа обстановки, одежды, сочетаемости красок и смысловой нагрузки обстановки – привлекало. Можно ведь жить и так. И в знак протеста я взял и неожиданно заснул в гостиной. Без одеяла и на подушке, бессовестно голой, забывшей, что ей положено на ночь наряжаться в наволочку.
4
Конечно, ни один из десятка поставленных будильников я не услышал, забыв телефон в спальне. Проснулся поздно, когда солнце уже перевалило через зенит. Не снилось ничего, в голове металась одинокая мысль, что надо побриться. Но через минуту я отметил нечто интересное и новое, вернее, давно позабытое старое, – волнение. Предвкушение небольшого приключения, грозящее превратиться в подобие азарта.
Пока брился, заразившись духом исследования окружающего мира, с некоторым удивлением рассматривал своё лицо: я постарел, определённо. Пару лет назад не было и половины морщинок в уголках глаз, кожа так сильно не сохла, да и губы не казались настолько бледными, хотя пока ещё не сильно выдавали возраст, как у того же Кешки. Но я всегда был гораздо более астеничным, чем он, так что мог надеяться на не слишком стремительное старение. Возраст в глазах – так часто говорит Ольга и грустно улыбается. Я всмотрелся в свой взгляд – непонятно. Что такого должно в нём читаться, чтобы выдавать возраст? У меня глаза, как и у матери – карие, а у Кеши – серые, в отца и деда. Вот и Стёпка тоже их унаследовал. Зато форма у всех одинаковая, говорят, идеальная, как миндаль. Мне не нравилось это сравнение, но отказать собственному лицу в привлекательности я тоже не спешил. Во всяком случае, если сравнивать с братом, то я был на полшага впереди.
Давненько не случалось такого утра, чтобы я столько думал о самом себе. Может, и Ашер, и даже мать, – правы? Стоит изменить что-то в жизни, перестать хвататься за прошлое и выковыривать из него то, что замуровано уже навечно?
Да.
Но сначала – в последний раз сходить к заброшкам.
Я натянул джинсы, влез в одну из любимых футболок цвета хаки, подумал и надел тёплый свитер – от весны не приходилось ждать чуда. Пальто, шарф, наличные в карман – и бегом вниз по лестнице.
В нашем городе N. никогда не исчезала атмосфера некоторой неустроенности: что в детстве я ловил запах безнадёги из районов на окраине, что сейчас кожей чувствовал разлившуюся по тротуарам тоску. Город рос и развивался, становился красивее и ярче, но в самой середине весны, когда с зимнего дна поднимается грязь, когда стены домов мокнут от растаявшего снега и тяжёлых дождей, весь флёр радостной современности, с восторгом смотрящей в будущее, слезал, как старый потрескавшийся слой краски.
Здесь всё ещё можно было наткнуться на самый настоящий наркопритон, или вечером не суметь заказать такси в некоторые районы. Конечно, когда-нибудь свет надежды доберётся и туда, но пока ещё мы все, вместе с малой Родиной, застряли в неприглядном прошлом, отдающим девяностыми, ну или на крайний случай началом двухтысячных. Мне было с чем сравнить – по вопросам фирмы мы с Литой частенько летали в столицу, настоящий город будущего. Хотя я всегда допускал, что и это – только видимость.
Луж сегодня было чуть меньше, чем в начале недели, и я успел немного порадоваться приближению тепла. Но ветер неприятно задувал под пальто и выдавливал из глаз слёзы. Мелкими перебежками я сделал пару пересадок с одного автобуса на другой, доехал до конечной и дальше побрёл пешком, путая следы. Чувство стыда за своё ребяческое поведение и за желание пообщаться с теми, кого обычно сторонятся, злило, будто вместо заказанного вкуснейшего торта, принесли протухшее нечто.