Татьяна, Васса, Акулина

Вряд

ли я родилась для того, чтобы записать голоса тех женщин, чья кровь течет во мне. Хотя им было о чем сказать: о земле, о семье, о боли и любви, о красоте и ненависти.

Я родилась завершить историю «по женской линии». Не ждала, не хотела, но куда денешься. Жребий не выбирают.

«Женская» нить вечно норовила прерваться, в каком колене родства ни начни разбирать переплетающиеся корни. Даже если у предков не рождалось много сыновей, да пусть бы один и был – они оставляли потомков в количестве достаточном, чтобы продолжить род. Но сколько бы ни появлялось дочерей… Эх, а вот тут засада! Либо рано умирали, либо замуж не выходили, либо рожали только мальчишек: кто как мог исхитрялись нашу женскую линию оборвать. Почему? Не ответят. В каждом колене больше одной связи по женской линии не насчитывалось, начиная с XVIII века, а более древние документы утрачены. Так не могло продолжаться бесконечно, и вот я последняя…

Бабушка рассказывала, как ее свекровь предупреждала:

– Машутка, здесь девки не родятся! Уходите с нашего двора!

Ее свекровь, моя прабабушка Алена, знала о чем говорила, она родила одиннадцать сыновей и ни одной дочери.

Бабушка родила трех сыновей и только после того, как переехали в свой дом, родилась дочь – моя мама. Как верить теории вероятности? Верить можно в наследственность и семейные предания, если они сохранились.

Но есть еще счастливые случайности.

Отыскалась моя троюродная сестра, с именем, как Волга, протяжным и струящимся: На-та-ли-я. Сестра работает с архивом Ярославской губернии, выпустила несколько книг по генеалогии наших предков; она снабдила меня выписками из исповедных росписей и метрических книг XVIII–XIX веков, главных документов, на которые стоит опираться в истории семьи (это до 1897 года, когда случилась общая перепись населения, все разъяснившая и уточнившая. За той переписью поехал на Сахалин Чехов, сбегая от любви).

Исповедные росписи – список семей с детьми старше шести лет, то, что фиксировали дьячки при исповеди, обычно перед Пасхой. Метрические книги, хранящиеся в церковном архиве, – это свидетельства о рождении, с указанием крестных-восприемников (важные записи, они проясняют связи в семье, кто кому близок), свидетельства брака и смерти…

Как повезло Нефертити, утвердившейся в трех тысячах веков благодаря гениальному неведомому скульптору [1] . Хендрикье, подаренной нам Рембрандтом (три с половиной века ее памяти посчитать легче). Татьяне Берс – то ли Китти, то ли Наташе Ростовой от Льва Толстого (это совсем близко, первые мои героини родились раньше).

Я хочу оставить хотя бы тень, легкую, невесомую, скользнувшую по ярославской земле за крепкими и основательными моими прародительницами. Они были прекрасны и удивительны! Они остались неизвестными, без шанса «запечатлеться», потому что – крестьянки. Наверное, из-за этого художник Тропинин не оставил нам имена своих мадонн.

Я знаю имена своих. Я назову их.

Акулину выдали замуж в чужую далекую деревню Копосово, считай, за старого. Выпихнули! Ей едва исполнилось четырнадцать, а жених на пять лет старше: засмеют подруги, что за старика выдали. Она-то еще с младшими девками в беседе хороводилась, с теми, что только поджидают замужества, только учатся у старших, как улыбнуться, как глаза вбок скосить, кокетничая. Но не терпелось родителям ее с рук сбагрить. Или боялись, что позже станет уже хорошо заметно, что невеста – недоросток, забракуют женихи, засидится Акулина в девках, а то и останется камнем на шее. Пока ей мало лет, всяко можно сказать, что еще вытянется,

что у них в роду всегда так, потом дорастают.

Молоденькие подружки и прочие девки, что вечно таскаются на беседу-посиделки, хотя их не ждали (суют угощенье хозяйке избы, где «гуляют», вот и пускают за угощение) еще только присматривались к возможным женихам. Если кого-то и сосватают, то за ровесника, а кому повезет – за женихов младше себя. Младше – это хорошо. Значит, муж не станет драться и бить жену, пока не вырастет, не повзрослеет. Ну, а когда вырастет… Так это еще нескоро.

Акулине не повезло. Жениха она даже на гуляниях, что на краю деревни устраивают, не видела, не то что на беседе – «старый» же, куда ему на беседу. На беседе не только прядут, но и песни заводят, смеются, играют, даже пляшут, когда парни приходят. И деревня его далеко от ее родной: надоест ходить-то. Деревня, правда, подгородная, считай, что под самым Рыбинском, наиважнейшим городом, хлебной биржей государства! Пусть царь живет в Санкт-Петербурге, но что такое Петербург, если весь хлеб в Рыбинске? Да и кто его, Петербург, видел-то? Слышал-то кто о нем достоверное? А Рыбинск – да, это Город! Деревня Копосово и сама большущая, домов аж на две улицы настроено.

Что и говорить, деревня у жениха хороша. Но не сам жених.

Плакать Акулина не плакала, смысла нет, непрактично сие, но руки после пряжи – между пальцев, понятно, темные полосы – не помыла перед приездом сватов, понадеялась, что скажут: неопрятная.

Так же будут поступать ее внучки и правнучки (по секрету: моя бабушка так сделала, когда приехали сваты деда). Это ведь отличное средство! Одна беда – не работает. Не поможет, что Акулине, что трем поколениям невест, ее дочерей-внучек-правнучек, потом, позже…

Почему этот жених из далекой зажиточной деревни посватал именно Акулину – неизвестно. Молчат исповедные росписи, молчат метрические книги. Они в принципе скупые и ревнивые собеседники, не всякому отвечают. Но уж если откроются и забудут ревновать, только успевай ловить полуторавековой давности новости о своих родных: кто у кого родился, кто где учился, у кого крыша дранкой крыта, у кого – соломою, кто был приказчиком в мелочной лавке, кто вольноотпущенным, кто из Московского гренадерского полка. (Ох, увлеклась, про крышу – это в переписи от 1897 года, а про то, кто был приказчиком, можно и в исповедной росписи прочитать).

Акулине повезло в другом: не родила через год после свадьбы, как обычно случалось с молодухами. Работала она от зари и допоздна, уставала, спала на ходу в прямом смысле. Сон таков: идешь за лошадью, держишься за край телеги-одра и спишь; разве когда о камешек или корень споткнешься, проснешься ненадолго; а так до дома спишь, пока телега с сеном, снопами или еще с каким грузом не доедет до ворот. Но это все неважно. Ей повезло по-крупному, да. Родила не через год: через два.

Это ей уже шестнадцать стукнуло, ну, взрослая почти баба, да что там, без всяких почти. И вытянулась Акулина к той поре, считай, на вершок подросла после свадьбы. Уже не недоросток. Зря родители боялись, нормальная Акулина выросла! Нормального роста! Подождали бы чуток со свадьбой, и женихи бы нашлись поближе, можно бы и не спроваживать дочку в такую даль. А то на чужой-то воде, там, где Волга весной разливается по берегам, цвет меняет, где травы на лугах цветут незнакомые, где, прямо скажем, еда посытнее, чем в родном дому, в той-то далекой деревне у Акулины вот какая напасть проявилась: рыжеть стала. И волосы, и брови. И подмышки даже. Страшно! Рыжих колдунами считают, верят, что сглазить могут.

Но Акулина не ярко-рыжая, разве на солнце такой кажется. На то зола есть: можно волосы обсыпать, да их и не видать под кикой, под женским убором. А вот брови приходилось золой натирать от рыжины поначалу. Но зеркал в избе нет, родные не укоряют. Акулина привыкла к себе такой и отстала от золы, пусть как есть.

Во многом Акулине с новой мужниной семьей повезло, что бога гневить. Деревня, куда ее отдали, хоть и чужая, а оказалась краше родной. Вечером солнце наваливается животом на березовую рощу над Волгой, а трава еще светится, от росы ранней или от чего другого. И ведь ни папоротника, ни осоки режущей, а все мягкая травка, попадается, правда, подмаренник кудрявый или волжанка высокая, ну, туда скотина и сама не идет. За домами богатые заливные луга, розовый клевер, белая кашка, да низенькая мурава овсяница: коровам раздолье. Порой коровы клевером объедались так, что животы у них болели! Скотины в деревне с избытком. Лошадей, чуть не в каждом дворе, мало по паре – по три-четыре, а еще жеребятки-стригунки. Коров у хозяек по пять – не то десять, у иных и по двадцать! Овец можно за порядочный скот не считать, хотя овец-то как раз было немного. Разве последние лентяи да пьяницы отставали, не держали много скотинки. Пьяниц в Копосово больше, чем в обычных деревнях. Это понятно: до города с его соблазнами и кабаками рукой подать.