Татьяна, Васса, Акулина
Шрифт:
Коров держали для надельных полей, для навоза: землю удобрять. В те времена о молоке мало думали, сами пили молоко, своей семьей, не копили его, не продавали еще на сыроварни. Да и коровки доились скудно. Лошади – вот кормилицы. И пахали на них, и боронили. А за деньги, за настоящие, можно было на лошадках отвозить грузы в город, на Волгу на баржи, где летом работы немерено. Караван за караваном в очередь стоят у пристани, только успевай поворачиваться. Волга же – вот она, рядом, движение на ней бесконечное, суетливое: расшивы парусами щелкают, снуют, как синички. Но и город рядом, а город – это искушение, многие там пропадают, в зимогоры перекидываются на отходный промысел [2] ,
2
Отход, отходный, или отхожий промысел – работа крестьян вне своей деревни, обычно сезонная. Но случается и круглогодичная. Зимогоры (здесь имеет негативный оттенок) перебиваются зимой в городе, не возвращаясь домой, практически без заработка.
Это все постепенно Акулина узнавала. Поначалу она свой новый дом осваивала – как ребенок говорить учится. Это можно (да), это нельзя (нет), это надо (дай), а вот это – кровь из носу сделай, не то умри (а-та-та). Мужа страшилась больше всех, но через пару недель поняла, что с этой стороны нет опасности. Да что говорить, первую пару недель она как в шорах была – не чуяла себя, обвыкалась. Лишь привычная домашняя работа спасала от страха. А еще племянник-сирота Тимошка, что в доме жил по убогости (дурачком родился). Акулина прикидывала: если уж дурачка, сироту, не обижают, может, и с ней не будут суровы?
Свекровь оказалась ласковая и тихая, а вот свекор непростой. Его Акулина побаивалась, хоть тот не кричал, не дрался. Но так умел сказать, негромко и внушительно, что Акулина к бревенчатой стенке отлетала. Не сразу она разобралась в семье. Расстроилась, что после венчания в новом Успенском храме к барину на поклон не поехали, хотелось посмотреть, как барин живет, другого-то случая не представится. Но ведь далеко ехать…
Маменька в день свадьбы наказала, дескать, веры своей надо держаться, православной истинной, а отец молча ухмылялся. Акулина не поняла, к чему это. Уж после сообразила, что новая семья – старой веры. Но венчались в церкви, все чин чином, прежде брачный обыск подписали, само собой. То есть молодой муж говел перед венчанием и получал о том бумагу в храме. На первую исповедь после свадьбы вместе с мужем пошли. Это потом муж Сергей Силуанов не ходил «за нерадением», как отмечали в духовных росписях. И Михайлу, их старшего сына, научил исповедоваться не батюшке, а старику-наставнику, что иногда приезжал в соседнюю деревню. Но это все через много-много лет.
А так-то в новой семье – живут по обычаям, иконы в красном углу, богатые иконы, не суздальского грубого письма, а тончайшие: с переливами лазоревых небес за тяжелым шерстяным одеянием Крестителя, с золотым, усыпанным багряными плодами садом за Богородицей. Муж сказал – «строгановские» иконы. Она поняла – это значит, краски не такие яростные и их много больше, иной раз не уследишь, как одна в другую переходит, а ведь Акулина в красках хорошо понимала, зрение у нее такое, что даже в сумерках все видит отчетливо.
Если и крестятся новые родственники двоеперстием, так бабушка и тятенька Акулины крестились так же. В церкви. Батюшка за то не ругал.
Странным показалось другое: в новой семье все разумели грамоту, даже свекровь – чуть-чуть. Все умели читать, а муж и свекор еще и писали, как муж объяснил: полууставом. Вечером после ужина, пусть не всякий день, а только когда не слишком уставали, свекор читал книгу, толстую, тяжелую, в коричневом кожаном переплете. Звучащие истории нравились Акулине, по ночам ей снились странные сны с героями историй (свекор говорил, что это о святых мучениках и подвижниках). Она во сне спасала мучеников, бродила по небывалому сказочному городу Риму, ползла по волшебным тесным катакомбам под землей, укрощала дивных львов –
Но через те же полмесяца, как перестала трепетать пред мужем (за все это время муж ни разу ее не «поучил»: не прибил, не потаскал за косы. Ладно, она не дурочка неумная, знает, что «ученье» от мужа будет, но после, позже. А все же хорошо, что он не сразу злой!), научилась вслушиваться и вживаться в свою уже семью. Вот тогда и поняла про старую веру. Смешно! Ведь ей новые родители, свекор со свекровкой, с первого дня разъясняли, советовали, убеждали. Про наставника говорили, который все растолкует и научит, как к Богу придти. Но Акулину, словно кто колдовским туманом укутал: все слышит, на все вопросы отвечает, а про старую веру – нет, не понимает.
Поняла наконец. Усвоила. Вспомнила матушкин наказ держаться своей веры, но где матушка и где Акулина. Опять же, матушка наверняка знала, в какую семью дочку сбагривает, малолетнюю, не набравшуюся еще ума и сноровки.
Акулина даже на миг не задумалась идти к малознакомому батюшке из великорусской церкви ее нового прихода совета просить или исповедоваться об обычаях семьи. Ведь ее никто в новой семье не неволил принимать старую веру: хочешь – так молись, как привыкла, хочешь – по-старому, по-ихнему. По-настоящему, как они говорили. Просили, убеждали, но не приказывали. У мужниной семьи, принадлежавшей к Спасову согласию, закон не слишком строгий. По праздникам, как привыкла, ездила на подводе в церковь, пешком далековато; на исповеди лишнего не говорила – к чему? Муж со свекровью на праздники иногда ходили в «их» моленную за соседнюю деревню и уж обязательно ходили исповедаться, если приезжал наставник, а приезжал тот издалека. Свекор давно не ходил: ногами ослаб.
Свекор умер скоро, два года с заячьим хвостиком не прошло, стал ее муж Сергей Силуанов хозяином в доме. А дом почти новый, большой просторный пятистенок, редкость по Акулининым временам. Даже зимой, когда топят вовсю по-черному, в избу, а не наружу открывая двери проветрить (иначе еще не умели), и глаза заволакивает-ломит от едкого дыма, струящегося из печи, можно не выбегать на двор, чтобы прополоскать морозным духом легкие, как в иных избах. Хватает на дыхание даже внутри дома. Большой дом, что говорить. В сенях столько бочек с соленьем и квашеньем умещается, что не сосчитать!
Умер свекор, да и Господь с ним, но забрал с собою первенца Акулины, переслал на младенчика лихорадку. Такое за стариками водится, им скучно уходить в одиночку. Тем более осенью, когда на дворе тяжело и сыро, а Волга делается бурой, как круп гнедой лошадки под грузным дождем.
Тут уж Акулина поплакала вволю: лучше бы свекор на тот, лучший, свет племянника своего Тимошку забрал, дурачка бессмысленного. Племянник вовсе зря хлеб ест, ни к какому делу его не приставишь, даже в подпаски не годится. Попробовали разок, так он отбившуюся корову, за которой его пастух послал, по кустам погнал. Напугал так, что та в кушыри залезла, с порезанным выменем вернулась.
После смерти первенца Акулина перестала жалеть мужнина двоюродного брата-дурачка, принялась на него покрикивать, а то и затрещину влепит. К исповеди не ходит Тимофей – не от старой веры, вроде как «по нерадению», а «по малоумию»; так пишет дьячок. Ведра воды до сеней не донесет – расплещет половину. Только жрать горазд. Однако Акулина защищала Тимошку от насмешек соседских, чуть ли не в драку кидалась. Он же, дурачок, несмотря на взрослые года, с деревенскими мальчишками водился, а мальчишки безжалостные. Акулина боялась про себя (тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо, чтобы не сглазить – ее детки не такими будут!) и сколько раз думала, что если бы ее маменька знала, что в семье дурачки родятся, ни за что бы ее за Сергея не выдала. Или Акулина сама бы ушла от мужа, если у них такое в роду?