Татьяна, Васса, Акулина
Шрифт:
А лошади под таким Васютиным любезным любопытством округлились боками, шерсть у них заблестела, грива распрямилась, хвост колтунами не сбивался. Хорошо лошади: корова двойней отелилась, а овцы ягнились двумя – не то четырьмя ягнятами. Акулина-то сразу смекнула, что скотинку полюбил домовой: дочушке Вассе спасибо, у нее с «хозяевами», домовым да кикиморой, особая любовь, даже воочию их видит. Если не выдумывает. А Сергей удивлялся и радовался удаче с телятами. Ну и счастье, что не догадывается! Пусть радуется просто так.
И сама
Васса подрастала летами, но не вытягивалась: как есть махонькая, едва до пояса взрослому мужчине. И к знахарке ходили, водой заговоренной поливали на заре, и куриным пометом мазали – не хочет Васса расти.
– Да и ладно, – решила Акулина. – Успеет еще до свадьбы. Зато на одежку меньше холста уйдет. А дылда у них с мужем уже есть – Маремьянка к небу тянется, стройная, гибкая как лоза. Но манерная, что барышня.
– Расти, расти, Маремьянушка, – скажет Сергей. – Наверху воздух чище!
Акулина привыкла и уже была не против, что Васса со скотинкой возится, но вот беда: повадилась та верхами ездить, как парнишка, честно слово, да ловко так. Уж ругали ее, ругали за это, отец даже розгой поучил, но разве Сергей умеет по-настоящему? Так, погладил по спине, считай. Оттуда беда и пришла, но об этом после, позже.
Сидела бы дома дочка, когда минутка отдохнуть выпадет, возилась бы не с лошадьми, а с рукоделием – все бы хорошо сложилось.
Дома как раз чудеса начались.
Как-то такое непутевое лето выдалось, стремительное, что не успевали с работой даже на барщине, не то что на своем поле. Рожь быстро поспела, ее жать пора, а сено еще не откосили. Вот Акулине и пришлось с мужем и старшими детьми Маремьяной и Михайлом отправиться жать совсем рано, после третьих петухов в четвертом часу утра. Еще не рассвело толком. Зато не припекает, работать легко по росе.
Позавтракали обычно: хлебом со снятым молоком. Дома оставили шестилетнюю Ефросинью, старуху Анну и подросшую Вассу, чуть не одиннадцать ей стукнуло, большая девчонка, может управляться. Старуха только-только успела печь растопить, а Васса уже скотину обрядила, коровок подоила, выгнала всех в стадо пастуху под начало. Бабка Анна принялась стряпать обед, да и сомлела от жары.
– Баба Нюша, – тихонько говорит Васса, – ты иди в подклеть полежи, там прохладно, а обед я состряпаю. Я знаю как.
Бабка Анна и хотела бы воспротивиться, а что-то ее
– Иди, старуха, не мешайся. Спи, старуха!
Так и пошла спать. И внучка Фроська-Ефросинья маленькая беленькая с нею. Обе проспали на набитом свежим сеном тюфяке до обеда, чуть не за полдень, словно их чем опоили. А солнце жарило, как в первый день творения, даже жесткая осока по канаве пригнулась, не выдержала зноя.
Времена были старинные, все еще по-божески устроено в деревнях; отведенный надел, где рожь жали, не за тридевять верст, а недалеко от двора. Жнецам можно к обеду и домой завернуть, не в поле есть-отдыхать. И к обеду, к полудню, горячее будет! Свежее! Это после, когда наделы за десятки верст от дома нарезали, хозяйки готовили горячее только на завтрак, а потом уж – доедки на обед и ужин. Остывшие, понятно.
Вот Сергей с женой Акулиной и старшими детьми, пользуясь тем, что времена древние, невредные для крестьян (невредные по дальности наделов, сразу оговорюсь!), возвращаются в избу пообедать. Мамаша – большуха, то есть главная по хозяйству в избе, старуха Анна Семеновна стремглав вылетает из подклети, протирая глаза, не проснувшись как следует, велит Вассе накрывать обед…
Сергей съел ложку, другую, да ложкой об стол:
– Что за щи нынче?
Старуха Анна вскинулась:
– Что не так?
– Все так, – отвечает Сергей. – Но почему вкусно-то?
– У матери завсегда вкусно! – возражает бабка Анна, а Васса смеется, и все веснушки на ее носу смеются.
– Маменька, это ведь я сегодня готовила, – шепчет Васса Акулине. – Травки положила, для запаха. Душицы да богородицыной травы. Лошади ее не едят, но нюхать любят. – И уже громко на весь стол, не стесняясь:
– Тятенька, мои щи-то!
Так и стала с этого дня готовить Васса, бабка Анна только печь растопляла.
– Где и научилась-то? У лошадок, что ли? – спросит порой отец, но Васса молчит. И кикимора молчит, она всегда молчит. Со всеми, кроме Вассы.
– Не отпущу тебя замуж, – шутит отец. – Будешь с нами всегда, кухаркой. Как без такой похлебки или щей проживу?
А кикимора смеется за печью, теребит птичье гнездо на голове, а то и выскочит пестрой курочкой на середину избы, поцокает острыми точеными когтями по дощатым полам, закружится.
И прожила бы Васса счастливо при отце и матери, кабы не ее страсть.
Уже порядочного возраста была, на гуляния, беседы и супрядки ходила, пусть не шибко охотно, потому что ее за взрослую девку из-за маленького роста не считали. Но не обижали. Не из жалости: побаивались. Так обидчиков отбрить могла, что деревня неделю смеялась, повторяя ее присловья, а иное прозвище на всю жизнь к обидчику приставало. Если же не на шутку раздухарится, могла и в драку полезть, ничего не боялась. Бесстрашная, злая, как пестрый коршун. Но это все была ненастоящая «детская» жизнь, незатейливая, хотя увлекательная.