Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
— Горько сие сознавать, но так и живём. Почему твой родитель первым взял в руки топор и молоток? Чтобы производить — строить корабли, дома знатные, целые города, как наша теперь столица.
— Ох, Господи, расстроил ты меня, Ванюша. — Глаза императрицы увлажнились, но она быстро провела по лицу ладонью, чтобы не показать слезу. — Но в твоих словах я завсегда вижу не жалобы, а иной смысл: подсказать мне, государыне, как искоренять в русском народе лень и невежество, с коими так усердно воевал мой великий отец. И разве не сие завещал он и мне, его кровной дочери? Вижу, и нынешний свой разговор ты, мил друг, клонишь всё к одному, к чему сам преклонен, — к наукам, к образованию народа. По-твоему, в темени людской — все наши беды. Однако не у нас ли открыта Академия с университетом, при нём — гимназия. А ещё — кадетский
Иван Иванович и теперь в душе корил себя за то, что, рассуждая о засилье невежества, назвал Романа Воронцова. Не в его обычае было судить о ком-либо за спиною, да и никогда ни с кем не хотел скрещивать шпаги. Зачем кого-то обижать, зачем слыть гонителем, особливо теперь, когда сам в таком величайшем фаворе? Нет, он был от рождения незлобив и независтен. Кроме того, речь теперь держал с глазу на глаз с тою, которая, знал, не использует его слова в ущерб тем, о ком пока речь. Ибо то, о чём говорил ей, императрице, и так было ведомо. Вернее, ведомы были лица. А вот существо дела — не всегда. Потому и решился назвать этих людей.
— Взять обожаемого тобою, матушка, Кирилу Разумовского. И мне он мил и приятен, мы с ним в добрых отношениях. Но ты вот давеча сама изрекла: не обороть немецкого засилья в Академии. А многое ли он сам хотел бы в ней изменить? Распоряжения издаёт знатные, вроде бы на пользу дела. Взять, к примеру, тот же университет при Академии в Петербурге. Сего учреждения главная задача, как и замышлял Пётр Великий, быть школою, рассадником знания. А в университете ничему не учат, никто из академиков в нём лекций не читает. Он — как бы пятая спица в колеснице у той же Академии, проходной двор. Зачисляют в него чохом, а потом оказываются без студентов — большая часть из них перебегает в кадеты. Там хотя учат чему-то. Но довольно ли одного сего Сухопутного шляхетского корпуса, чтобы подготовить и офицеров для войска, и чиновников, потребных для министерств и Сената, не говоря уже о губерниях?
— Ах, Ванюша, деньги, огромные деньги нужны, чтобы всё наладить, как ты советуешь. А казна — пуста.
— Она более ещё будет худеть, коли её станут растаскивать те, кто не в себе, а в науках видит зло для России.
— Ты о ком? Опять у тебя, Ванюша, на уме Роман — большой карман? А может, ты кого из очень уж близких себе на уме держишь? — поглядела на своего любимца Елизавета Петровна. — Но ведь ты не из тех, кто супротив персон держит зло.
— Зла ни на кого не держу — всяк живёт своим умом. Да и видеть надо, сколько в ином человеке добра, а сколь он приносит вреда. Так что и мои сродственники, о коих могут тебе, матушка, насудачить, имеют как бы две стороны. Возьми прожекты Петра Ивановича. Не наполнили ли они твою казну? Так что, прежде чем судить кого, следует измерить на весах добро и зло, уживающиеся подчас рядом. А измерив, стремиться способствовать тому, чтобы добро росло, а вреда становилось менее. Сие — тоже закон науки. Тем же Ломоносовым открытый.
— Это же какой закон, просвети, Ванюша, меня, тёмную? — засмеялась императрица.
— Закон, матушка, простой. Он каждому смертному вроде бы известный: коль одного чего-либо на столько убудет, на столь другого прибудет. Пустоты же природа не терпит.
— Значится, чем больше станет у нас людей просвещённых, тем менее будет темени и невежд? А посему сделаемся и мы, как Европа, на руки и ум спорыми, а отсель — и богатыми.
— И казна, о коей ты, матушка, упомянула, будет иметь влечение к наполнению.
Елизавета Петровна обняла своего любимца и поцеловала.
— Вижу, Ванюша, ты об истинном благе государства печёшься. С иного конца, чем твои братья, но ты прав: у каждого свой манер. Ты за добро всеобщее ратуешь и добро сие, всеобщее, а не своё собственное, ставишь на первое место. Вот за что ты мне особенно люб.
Краска смущения мгновенно выступила на лице Ивана Ивановича, но он, не скрывая радости, проговорил:
— Да разве я один такой, кто печётся об умножении духовного добра? Много таких, кто будущее своё, а значит, и будущее российского народа видят в умножении образования. Вот я давеча о Михаиле Воронцове говорил. Девицы у него — кровная дочь и те, что взял у брата. Хочет, чтобы выросли они развитыми и учёными. Да куда ни обрати взгляд, во многие порядочные дома нанимают учителей, чтобы с детства чад своих научить языкам,
Елизавета Петровна расхохоталась:
— Знал бы сам сей родитель по-французски, не приключилось бы казуса. Но сей случай всё ж в его пользу говорит: сам бревно бревном, а детям решил свет открыть. Знаю, всё более молодых тянется к наукам.
— Ещё как! — подхватил Шувалов. — Канцелярия Академии, узнал я, выписала для себя восьмерых лакеев-французов. Так их всех в одночасье растащили по своим домам знатные вельможи: тож деток учить языку.
— Нет, не беспросветно тёмные мы, русские, — заключила императрица. — Думаешь, я сие не поняла? Тогда зачем, к примеру, в первый же год своего царствования отправила Разумовского Кирилу в заграничное обучение? Теперь не стыдно его на первых ролях держать. Мало президентства ему — гетманом малороссийским стал. И кто меня в том упрекнёт, что не столбовой-де дворянин? Он кого хочешь при дворе за пазуху заткнёт и с иностранными министрами говорит на их наречиях, — может, только в бойкости разговора и в знаниях книжных тебе, Ванюша, он и уступает. Так что разговор нынче у нас с тобою вышел зело полезный, сама не заметила, как ты меня на сии рассуждения свернул. Начала-то я его с Москвы. Поэтому, слышь, приедем в белокаменную, ты мне там всё, об чём теперь говорили, обстоятельно обскажи. Видать, в твоей голове многое уже сложилось. А сейчас вели отправить людей в первопрестольную. Дабы наперёд нас там многое привели в порядок. Мой отец затеял построить Петербург, а я хочу перестроить Москву, в которой родилась. Итак, запиши...
План, коий она изложила, был ею, должно быть, давно продуман. Так, она повелела начать с самой сердцевины города — с Кремля. Следовало непременно сломать временные палатки, что у Столбовой палаты, в коих сидят секретари и приказные служители Сенатской конторы, дабы не портить вид. Кроме того, переместить канцелярию Сената в Вотчинную коллегию, Вотчинную же — в департаменты Берги Мануфактур-коллегии. Но прежде всего — очистить Кремль, подготовив все его помещения к приёму двора. Ехать в первую столицу из второй будет приказано всем: Синоду, Сенату, Коллегии иностранных дел и Военной, Штате-конторе, Главной полицеймейстерской канцелярии, Дворцовой, Монетной, Ямской, Придворной и Конюшенной конторам.
Как всегда, у дщери и наследницы Петра Великого всё происходило вдруг и с размахом.
Как учёный сделался фабрикантом
Двор уже находился в Москве, когда следом туда же стал собираться и Ломоносов. Этого потребовали дела, связанные со стекольным производством.
Всё начиналось с опытов в химической лаборатории — как заставить обыкновенное стекло стать чудом, обрести все оттенки радуги. Не заметил, как поставил более четырёх тысяч опытов! Зато открыл рецепты получения рубина, коим владели, к примеру, ещё древние ассирийцы при царе Ашшурбанипале [13] , но до потомков свой метод не донесли.
13
Ашшурбанинал — ассирийский царь (VII в. до н.э.). Вёл длительные войны с соседними странами — Вавилонией, Египтом. Заботился о сохранности древнего письменного наследия. Собрал большую библиотеку, обнаруженную в прошлом веке при раскопках Ниневии.
Однако настоящим открытием, удивившим Академию, стало получение смальты — непрозрачных разноцветных стёкол. Обедая как-то у Воронцова, Ломоносов углядел в его художественной коллекции несколько небольшого размера портретов, не написанных маслом, а изготовленных из наборов разноцветной стекольной массы.
— Бьюсь об заклад, — воскликнул он, — это смальта! Откуда она у вас, Михайло Ларивоныч?
— Привёз из Италии. Говорят, только там ещё владеют способом изготовления мусии, как они называют смальту.