Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
И опять, как в начале войны, все при дворе пришло в движение. На сей раз пошли чуть ли не в открытую разговоры: неужто государыня скоро преставится, в таком разе — кто же после неё?
В те дни, когда императрице особенно недужилось, к ней никто, кроме Ивана Ивановича, не мог войти, независимо от того, какой важности было дело. Всё — только через него, фаворита. И ширились слухи: теперь не она сама, государыня, а всё решает он, её любимец.
Так ли полагал Михаил Воронцов, но однажды уловил момент и осторожно пригласил Ивана Ивановича к себе. Подошёл к бюро и вынул из него лист гербовой бумаги.
— Прожект указа её императорского величества о возведении тебя, любезный Иван Иванович, в графское Российской империи достоинство.
Иван Иванович, заложив руки за спину, прошёлся по кабинету и после длительной паузы произнёс, подойдя вплотную к канцлеру:
— Уволь меня, Михайло Ларионыч, от сей высокой чести. Знаю, ты от чистого сердца. Но сие, Бог тому свидетель, не по мне. С меня довольно и того, что уже мне дала императрица. Большего — не приму. И — не проси. Не надейся меня уговорить. Моя заслуга пред отечеством, коли такую найдут потомки, будет означена не титулами. Буду благодарен Господу, если он распорядится так, чтобы хотя бы одна светлая душа на земле помнила о том, что я хотел сделать людям.
— Да, но разве я... разве, любезный Жан, твои кузены... — Воронцов перешёл на французский, как часто делал, когда они оставались вдвоём. — Разве все мы были удостоены подобной чести не за то, что стремились честно служить России?
— Прости, Мишель, я так не говорил. Просто у меня — как бы это получше выразить? — свои принципы. И они — поверь мне — нисколько не умаляют ни твоих достоинств, ни достоинств моих братьев, коих я всей душою люблю.
— Однако твои, Жан, любимые братья не поймут тебя. И — боюсь — осудят, — возразил Воронцов. — Представь, что скажут они, узнав о нашем с тобою разговоре.
Шувалов вновь сделал несколько шагов вдоль кабинета и проговорил уже из дальнего угла:
— Сказать тебе честно, Мишель? Я никогда не сравнивал то, что делаю сам, с тем, что свершает, положим, брат Пётр. Или брат Александр. С государственной точки зрения, мои усилия вряд ли могут сравниться с их деяниями. Вот потому я, даже приняв титул, вряд ли смогу с ними сравняться. Посему поставим вопрос по-другому: что скажут они, мои кузены, коли я, младший отпрыск нашего рода, самонадеянно стану претендовать на равенство с мужами, коих заслуги перед нашим отечеством бесценны?
Канцлер едва заметно усмехнулся, подумав при этом: «Как он, Иван Шувалов, умеет, никого не обидев, всё ж сделать так, как он считает нужным. Однако странно, весьма странно его поведение именно теперь, когда все мы — Шуваловы и я — должны быть вместе. Как одно монолитное целое. И среди нас — он, как стержень, основа всей связки. Почему же он — как бы сбочь, как в первые свои годы, когда только входил в силу, — не коренник, а пристяжная? Однако сие сравнение вряд ли сможет теперь к нему подойти. Он давно уже коренник в сей упряжке. Только что — сбочь, вроде сам по себе, это тоже правда».
— Прости, Жан, — вслух произнёс Воронцов. — Я ведь хотел как лучше... Однако я уважаю твои принципы. Но сам я, как высоко ни ставлю собственную независимость от общепринятых норм поведения, так бы не поступил.
— Что же, Мишель, это — тоже принцип... Однако позволь перейти к тому, что не терпит отлагательства. Где бумаги, подготовленные для её величества? Я как раз направляюсь к ней, Элиз...
— Всё это Мишка опять прислал ко мне? Господи, спаси меня от этих канцелярских крыс. Что был один, что теперь другой... Хоть умирай, а поставь свою роспись на бумагах. В коих я и за цельный год не разберусь. Что, разве мир перевернётся, ежели я, императрица, сих депеш иль указов не подпишу? Слава Господу, всё и так, само по себе, идёт, как ему, Отцу нашему, угодно. Вон как Фридриха разделали мои солдатушки — любо-дорого. А то бахвалился, нехристь: «Я живо расправлюсь с этими тремя юбками!» Это он про меня, российскую императрицу, про австрийскую Марию Терезию да про мадам Помпадур во Франции [21] . Дудки! С самого
21
Мадам Помпадур — маркиза Жанна Антуанетта Пуассон де Помпадур (1721 — 1764), влиятельная фаворитка французского короля Людовика XV. Бесцеремонно вмешивалась в государственные дела.
И только последние слова произнесла, схватилась за рукав шуваловского камзола:
— Ванюша, родненький мой, и как это я опять сорвалась и всуе упомянула того, несчастного? Неужто тень его, заточенного, по мою душу приходит, как когда-то за покойной Анной Иоанновной её привидение?
— Побойся Бога, Элиз! О чём ты? Гляди, как всё вновь вернулось к тебе: и белизна лица, и румянец на нём, — успокоил её Иван Иванович.
— Знаю, ты льстить и изворачиваться в свою пользу нисколь не способен, — отозвалась Елизавета Петровна. — Но ради меня ты таких комплиментов можешь наговорить, что никакому самому галантному французскому кавалеру не уступишь. Спасибо тебе, Ванюша, на добром слове. Но давай помыслим всерьёз. Помнишь тот мой разговор с малым двором? Знать, маху я дала в своё время с племянником моим. А с другой стороны, как было по-иному поступить? Ведь народ с тем условием и ставил меня на престол, что за мною наследник был. Продолжение царствования. Ныне же кому я власть передаю — дураку? Прости меня, Царица Небесная, за то, что так непристойно о том, в ком кровь и моего родителя, а значит, и моя собственная.
— Матушка государыня, а не рано ли о передаче власти заговорила? — нарочито бодро возразил Шувалов. — Тебе жить и жить. Бьюсь об заклад, сегодня же созовёшь куртаг и за карты засядешь на весь вечер, а то и бросишься плясать до утра.
— Твоя правда, Ванюша. С утра почувствовала, как силушка вновь по жилушкам переливается. Вели, милый, и в самом деле съезд гостей назначить... А всё ж давай вернёмся к тому разговору с Катькой и моим оболтусом.
Шувалов сел рядом, с радостью отметив про себя, как Элиз и впрямь изменилась со дня последнего припадка. Вот и теперь поглядела на себя в туалетное зеркало, поначалу вроде взгляд показался неодобрительным и даже нахмуренным. Но взяла со столика карандаш, наложила пуфиком пудры, прошлась по губкам палочкою помады и, облизнув их, озорно подмигнула своему отражению:
— А я ещё и впрямь хоть куда! Знаю, Катька так дерзко со мною тогда вела речь, потому как зла на меня была: я ей в матери гожусь, а с виду ни одного годка ей, молодице, не уступаю!
— В том никто и не сомневается. — Шуваловское лицо расцвело от слов Елизаветы. Но он тут же сказал и другое, о чём начала сама государыня: — Злости у великой княгини — хоть отбавляй. Но сия злоба — во многом от её ума. Как и ты, она видит никчёмность великого князя, а поделать ничего не может.
— Э-хе-хе, — вздохнула императрица. — Я её, Ванюша, за её ум и люблю. А за то, что его у неё слишком много — порой, вот как тогда, в разговоре с нею, — простить не могу. И особливо за вмешательство в дела, коими лишь я, всероссийская императрица, призвана заниматься.
— Тут и не может быть иного к ней отношения, — согласился Шувалов. — Но уж коли, дорогая Элиз, тебе выбирать, то остановись лучше на ней: ум всегда полезнее дури.
— Это как же — её регентшею при несовершеннолетнем Павле? — выдохнула Елизавета. — Изменить завещание? Нет, уж коли не мой племянник, то — тот, кого допреж императрица Анна определила. Виною новой дворцовой смуты я более не стану!
Она вдруг сдвинула локтем на туалетном столе все баночки с кремами, пудрами и всяческими притираниями и резко встала. Отошла к окну и, растворив его, с жадностью вдохнула тёплый, наполненный запахом цветов летний воздух.