Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
— Вели запрягать, Ванюша, — произнесла тускло, словно в сомнении. — Поедем к нему.
— Куда? К кому, дорогая Элиз? — подошёл он сзади и обнял за плечи, сквозь ночную сорочку ощущая тепло её уже чуть рыхловатого тела.
— К нему, Иоанну! — резко оборотилась она к Ивану Ивановичу и, уронив голову ему на грудь, зарыдала: — Это я стала виною его несчастий. Я одна, и никто более. Я явилась его палачом. И ежели я его верну, Бог простит меня за моё прегрешение. Да, я — законная государыня. И я же — беззаконная. Вот так получается, Ванюша, так, мой родненький. Потому он, Господь, и насылает на
Ничего другого не оставалось, как подвести её к креслу и поднести нюхательную соль.
— Успокойся, Элиз. Я всё сделаю так, как ты просишь, — сказал Шувалов. — Только я велю Александру Ивановичу привести его... сию означенную персону... в мой дом. И там ты его увидишь, коли такое твоё желание.
Через несколько дней карета императрицы доставила её к дому на углу Невского проспекта и Садовой, который она не раз посещала, даже оставаясь в нём на несколько дней. Шувалов провёл её в одну из просторных своих комнат и усадил насупротив двери, что вела в другое помещение.
— Опусти вуаль, Элиз, — шепнул он ей и тут же сам открыл маленькое окошечко, прорезанное в двери.
В глубине пустой, но хорошо освещённой комнаты ходил взад-вперёд худощавый молодой человек. На нём была старая, заношенная куртка, грубая белая посконная рубаха, синие холщовые шаровары и надетые на босу ногу башмаки.
В глаза бросился поразительно белый цвет его лица, никогда не видевшего солнца. И если бы не этот неестественный цвет кожи, лицо его можно было бы назвать даже приятным. Нос его был прямым, несколько даже удлинённым, нижняя челюсть слегка выдавалась вперёд, а глаза были большими, светло-голубого колера. Длинные белокурые и пушистые волосы свисали до плеч.
По мере того как он расхаживал взад и вперёд, бледные губы его, по-детски недоумённо полуоткрытые, что-то шептали.
— Кто вы? — послышался из угла его комнаты голос, в котором императрица узнала Александра Ивановича Шувалова.
— Я? — неожиданно вздрогнул и остановился несчастный. — Я — дух! Бесплотный дух святого Григория. Я — душа принца Иоанна...
Оцепенение охватывало императрицу по мере того, как в комнате за дверью раздавались шаги пленника, а затем его прерывистый, похожий на лай, хриплый голос.
— Довольно! Затвори фортку. Я более не могу этого перенести. Вези меня, Ванюша, домой, — произнесла она, смахнув перчаткою невольно хлынувшие слёзы.
В карете она молчала и только, когда оказалась у себя, сказала:
— Простит ли меня когда-нибудь Господь, но тому, кого я только сейчас видела, не бывать на троне. Он повредился умом. Сколь ему годков — двадцать, должно быть?
— Родился в августе одна тысяча семьсот сорокового года. Теперь так же август года уже шестьдесят первого. Так что аккурат двадцать один, — подтвердил Иван Иванович. — Ежели бы я тебя, святую, не любил всей душою, вовек не позволил состояться сему свиданию. В чём убедила тебя сия встреча?
— Избавила от надежды, коя иногда брезжила в моём уме: а вдруг он способен, вдруг здрав? — прошептала Елизавета. — Теперь надо возвращаться мыслию к тому, что остаётся в жизни: кому — Петру или Павлу — оставить трон? Знаю: не одна я занята сею мыслию. Ты сам мне не раз говорил, Никита Панин,
Казалось, Елизавета вновь вернулась к делам. Однако к началу зимы болезнь с новою силою обрушилась на неё. За два дня до кончины, двадцать третьего декабря, императрица исповедовалась, а на другой день соборовалась и велела дважды читать отходные молитвы.
Все эти дни у постели умирающей неотлучно находились Иван Шувалов, великий князь и великая княгиня.
Когда она почувствовала, что сил остаётся уже совсем немного, знаком попросила племянника и его жену удалиться.
— Не успела я объявить свою волю, — с трудом произнесла она. — А тебе не приказала составить бумагу о том, что хотела бы тебя оставить правителем при несовершеннолетнем Павле Петровиче, потому как ты сам этого бы не принял. Как отказался — я знаю от Воронцова — от графского достоинства. Выполни же в таком случае мою последнюю волю — возьми из-под подушки ключ. Он — от сундука, что в моём изголовье. Там — на миллион золотом. Это — тебе.
— Никак... никоим образом, Элиз, я на сие не пойду! Разве я был рядом с тобою из-за богатства и власти? Не совершай того, что я не в силах принять. — И слёзы полились у него из глаз. — Одно то, что ты, моя государыня и благодетельница, удостоила меня чести быть рядом с тобою, будет до конца моих дней самой большою наградой, коей ты в состоянии меня одарить и осчастливить.
— Нет, Ванюша, ты дашь мне слово, что ключ окажется у тебя. А там поступай, как тебе велит совесть. Но ежели не к тебе попадёт сей ключ, а, прости меня, скажем, к брату твоему Петру или иной алчной до наживы персоне, душа моя будет неспокойна, — с трудом проговорила Елизавета. — И ещё... Тебе могу лишь доверить. Когда меня не станет, езжай за границу. И разыщи. Ты знаешь кого. Обереги её от несчастья, коли над нею нависнет беда. А всякое может случиться: прознает кто, что она кровинка моя, и подобьёт её получить трон. Но ты знаешь, что произойти может, — беда и пагуба жизни. Никто её не сможет так остановить и направить на стезю праведной жизни, как ты со своим добрым сердцем. Обещай мне...
— Где, где теперь она? Слышишь же, Элиз, ответь мне! Я обещаю сделать всё так, как ты велишь. Только укажи, где её искать.
Но она уже ничего не могла сказать. В Рождество, в начале второй половины дня, её не стало.
Часть вторая
МЕЖДУ ДВУМЯ ЦАРСТВОВАНИЯМИ
Милости нового государя