Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
Вновь в карих глазах Фёдора вспыхнули задорные огоньки:
— Шуба с царского плеча ещё не пожалована. Довольно и того, что теперь споров не будет, быть ли актёру при шпаге, — в дворяне пожалован.
— А ведь сие — знаменательный акт, — серьёзно возразил Шувалов. — Музы — наравне со славою оружия, не так ли? Вот о такой поре я, признаться, мечтал: чтобы дворянство и иные почести в нашей державе давались за открытия и изобретения в науках, за служение музам. С Ломоносова, можно сказать, началось, теперь — вы. Примите мои сердечные поздравления.
— Принимаю.
— Передайте её величеству благодарность за приглашение. Надеюсь, что перемогусь и предстану пред её очи в театре, коли хворь не свалит снова в постелю. А вот на маскарад непременно хотелось бы посмотреть. Право, он же под окнами у меня пройдёт!
В первый же означенный в афишках день вся Москва высыпала на улицы. А по ним — на целых две версты шествие дударей, пересмешников, клоунов и паяцев... И — целое сонмище ряженых, долженствующих представлять задуманную аллегорию.
Сначала под звуки рожков, грохот барабанов и звон литавр показалась хромающая на костылях Правда. Глаз у сей фигуры подбит, сама она в отрепьях, затасканная по судам. На её горбе — тяжёлые, как кандалы, разломанные в тяжбах весы Фемиды. А за этой поруганной Правдою — на сытых и гладких конях, сами тож сытые, красномордые и довольные своею судьбою судьи-взяточники. То — обличение порока, коему теперь будет не место в новом царствовании.
А вот и другой порок выставлен на осмеяние — Пьянство. Свиньи, запряжённые в телегу, везут бочку. На ней — поклонник Бахуса с сине-красным носом.
Пронесли щит с надписью: «Действия злых сердец», который окружали скачущие музыканты со звериными масками: козлиными, верблюжьими, лисьими и волчьими рылами.
Шествовало Несогласие: забияки, борцы, кулачные бойцы тузили друг друга, несмотря на увещевания идущих сбочь герольдов прийти к миру, простить друг другу обиды.
На балконе, в шубе, Иван Иванович сидел на стуле, притопывая ногами, обутыми в валенки, в такт визгу свирелей, звуков рожков и дроби барабанов. Рядом с ним четырнадцатилетний князь Фёдор.
— Нравится?
— Много шуму. Сие непривычно, но больно живописно и красочно, — отвечал племянник.
— То, мой милый друг, действо со смыслом: с чем люди должны распроститься в своей жизни, а чему, напротив, поклоняться и следовать. Вот, взгляни, пожалуйста, на золотую карету, коя показалась вдали. Видишь, в ней Минерва в красном плаще. То богиня мудрости и воплощение высшей справедливости.
— Таким образом, выходит, что государыня как бы говорит народу: зрите, люди добрые, каким я
— Твоё суждение верно. Но вот что, мой друг, ты должен иметь перво-наперво в виду: сию добродетель проводить в жизнь и тебе самому. Иначе — не ждать, что кто-то за тебя будет вершить доброе и вечное...
Шествие всё шло и шло Покровкою, затем вступало на Маросейку, далее — на Мясницкую и другие улицы Москвы.
А сбочь пляшущего и гогочущего маскарада, взбивая снежные дымки из-под копыт, туда-сюда метался всадник на лошади.
Сам — в расстёгнутом коротком полушубке, голова почему-то открыта, волосы — в разные стороны. То подлетит к скоморохам, что-то им скажет, то велит сбиться в плотные ряды слишком уж растянувшимся музыкантам, то громко одобрит герольдов, выкликивающих звонкие, поясняющие вирши к каждому шествию.
— Фёдор Волков, он самый! Да как же он так, нараспашку! — ахнул Шувалов. — Ах ты, горячая голова, так недалеко и до беды...
И — словно в воду глядел: пришла беда, да такая, что и не поправить ничем. Фёдор, только тогда, когда пропустил мимо себя последний хор, вдруг почувствовал озноб. А потом — жар. И когда добрался домой, весь горел.
Первый русский актёр и сам создатель нашего первого национального театра ушёл из жизни тридцати пяти лет от роду. Можно сказать, как это будет потом со многими нашими актёрами, — он умер на сцене. Во всяком случае, отдав всего себя театру.
Рядовой Державин
Зима в тот год словно взбесилась — выдалась холодной и вьюжной. Дни стояли короткие, сугробы — непролазные, в полпояса.
Ну а если к тому же ранним утром к разводу непременно надо поспеть в Хамовники, в казармы, с улицы, зовущейся Арбат, где он временно снимал угол у двоюродной тётки, — вовсе мука мученическая.
А служба рядового мушкатера? О ней нечего и говорить. Ставят в караулы в самых людных местах, и чтоб не шелохнулся — вдруг проедет царица. Однажды вот так поставили его в Немецкой слободе, позади дворца, в поле, да позабыли вовремя подменить. Так что чуть не околел от холода в своей будке, спасибо подоспевшей смене — спасла.
Но ещё хуже, чем стоять на часах, — исполнять должность посыльного. Вроде ты свободен и весь в движении — не замёрзнешь в тонкой шинельке. Даже зайти куда-нибудь можно, чтобы согреться. Однако те, кому ты принёс пакет, смотрят на тебя как на предмет неодушевлённый.
Так третьего дня было велено доставить пакет прапорщику третьей роты князю Козловскому. А у него — компания собралась, читают стихи. Да не просто какие ни попадя, а чей-то перевод Вольтеровой «Миропы».
Державин тотчас узнал, откуда это. И потому, вручив пакет, не спешил выйти. Стал у дверей и заслушался. Тогда, заметив всё ещё не покинувшего дом вестового, хозяин эдак презрительно, чуть только скосив глаза в сторону солдата, произнёс сквозь зубы: