Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
Сие высочайшее повеление было составлено пред самым отправлением двора из Петербурга в первопрестольную, где двадцать второго сентября должна была состояться коронация и куда вместе с полками гвардии и высшими чиновниками должен был следовать и первый русский театр.
Тем же указом, коий даровал дворянство братьям Волковым, их театру в Москве на левом берегу реки Яузы, у стен оперного дворца, отводился огромный дом в сто семьдесят пять комнат и большим залом со сценою. Во всё время торжеств труппа должна была играть свой репертуар, состоящий из русских пьес, каждодневно.
Но ещё ранее, на следующей же неделе, что последовала заднем переворота,
С первых спектаклей ярославцев Екатерина Алексеевна, ещё будучи великой княгиней, проявляла сугубую заинтересованность в их судьбе. Ну, во-первых, при такой ярой театралке, как Елизавета Петровна, нельзя было ни в коей мере оставаться равнодушным к сценическому искусству. А во-вторых, она и сама, великая княгиня, любила театр и считала своим долгом постоянно проявлять о нём заботу.
Сначала она как бы по давней дружбе со своею подругою Иоганной, ставшей женой первого русского драматурга Сумарокова, помогала в его директорских шагах, потом ближе познакомилась с братьями Волковыми и другими актёрами.
Особенно поразил её Фёдор — живой, полный энергии, никогда не унывающий и умелый на все руки самородок. Он стал частым гостем на её половине во дворце. И ей, обладавшей острым и пытливым умом, было приятно вести с ним беседы не только о театре, но о книгах, которые он читал в несчётном множестве, о лучших драматургах и философах Европы, произведения которых Волков знал наизусть.
Всё, что оказывалось в её гардеробе лишним, она передавала русскому театру. И, как могла, по примеру Ивана Ивановича Шувалова, помогала также деньгами. Когда же Сумароков вконец рассорился с труппой, она приняла в этом споре сторону актёров и одобрила решение Шувалова, а значит и самой императрицы, принять отставку Александра Петровича, а театр передать в подчинение Фёдора Волкова.
Но не одни театральные заботы сблизили Екатерину с первым русским актёром. Сам постоянно ищущий и неуёмный, он не мог не восхититься острым умом Екатерины и её постоянным стремлением к познанию нового. Вся её натура, прямо противоположная характеру наследника престола, вызывала восхищение Волкова. А когда он стал замечать, что Екатерина вступила в борьбу со своим супругом, уже ставшим императором, он всею душою разделил её устремления.
К тому же ей, втайне готовившей переворот, было очень удобно иметь в своём близком окружении не какого-то известного сановника или высокого гвардейского офицера, коий в любое время мог открыто её навещать, а Всего-навсего простого актёра. Актёр же сей в последние дни пред переворотом явился тем важным и необходимым лицом, через которого она, Екатерина, связывалась с многочисленными своими сторонниками.
Вот почему и у церкви Казанской Божией Матери Фёдор Волков оказался рядом с молодою императрицею и так находчиво и вдохновенно явил народу первый манифест её императорского величества.
Так
После той страшной ночи императрица получила письмо Алексея Орлова: «Матушка, милая родная государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как пред Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руку на государя! Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Фёдором; не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принёс — и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневали тебя и погубили души навек».
Алексей Орлов. Князь Фёдор Барятинский. Григорий Потёмкин, молодой капрал конной гвардии. Актёр Фёдор Волков. Ещё несколько лиц, что находились тогда в доме, где содержался бывший император... Кем они оказались — участниками драмы, её свидетелями?
Фёдор Волков, ещё накануне переворота, с присущей ему как актёру экзальтациею, фантазировал:
— Устроить где-нибудь большой пожар. Он, император, это любит — обязательно примчится глядеть, как тушат огонь. Вот тут его и проткнуть шпагою и бросить в самое пламя. Кто разберёт, как сие произошло?!
Так опостылел он, государь, что не знали, как от него избавиться. И вот теперь всех повязала его смерть, не знамо как и по чьей вине происшедшая, — повязала и её вершителей, и тех, кто стал свидетелями расправы, как он, к примеру, Фёдор Волков. И повязала её, государыню, с убийцами, поскольку именно она подняла первой руку на того, кто до неё занимал престол.
И уж какое здесь следовало вести разбирательство, если проще — всех осчастливить, всех отблагодарить.
Так и Фёдора Волкова коснулась милость императрицы — он, первым из русских актёров, был удостоен чести стать дворянином.
И всё же не можем мы и теперь не признать, что сия великая честь имела в виду и его несравненный талант, коий с огромною силою проявился в те праздничные дни в Москве, которые воспоследовали принятию Екатериною короны русских царей.
На Покровке, вдоме князя Николая Фёдоровича Голицина, Шувалову отвели самую, наверное, просторную комнату, если не считать залов. Однако и несколько отдалённую от покоев сестры и зятя. Это-то его и устраивало: можно было пребывать в одиночестве целыми днями, отдаваясь тому, что теперь стало обычным препровождением времени, — книгам.
Читал и писал много, лишь появляясь к столу на короткое время.
— Не захворал ли, Иван? — пытливо вглядывалась Прасковья Ивановна в осунувшееся лицо брата.
А и верно, в последнее время знобило и как-то было недужно. В конце сентября, в разгар коронационных торжеств, выезжал редко — не было интереса. Завернули же холода — и вовсе запер себя в четырёх стенах. Но простуду немудрено схватить и чрез сквозняки: где-то, видать, продуло. Однако скорее болезнь шла от того сумеречного, неясного, одним словом, состояния, в кое попал с того дня, когда рухнул привычный ход дел, — с уходом Элиз. И всё, что последовало за тем, было нестойко и зыбко, словно рождалось на краткое время, а не на годы.