Таврические дни(Повести и рассказы)
Шрифт:
Машинисты сжевали пайковый хлеб и легли спать.
Но после стрельбы не спалось.
По комнате ходили полосы света — паровозы маневрировали на путях. Приятно, по-знакомому, бренчали в рамах стекла.
Малай сел в кровати и сказал плача:
— Не желаю я за Котельниково биться! Чего я буду биться за Котельниково, на какой ляд оно мне сдалось? Я хоть не украинец, а рожден на Украине. За Украину — пожалуйста, я буду зверски биться, а за Koтeльникoвo не хочу.
— Дурак, — спокойно ответил Бобанов, — вот дурак. С Украины сначала немцев нужно сбить. Украину
— Ты меня не пугай. Я под Николаем Вторым жил и не боялся. — Он спиной упал в постель, деревянный топчан под ним заходил ходуном. — Эх, машинисты! Не люблю я человеческой крови — не дождик, от нее хлеб не растет. Ведь как жили? Выйдешь вечерком в железнодорожный сад — дивчины ходят спелые, зубки белые, бровки гнутые, грудки теплые. С какой так потреплешься, с какой в овражек пойдешь. А то занехочется — ступай себе домой, мать накидает на стол каши с маслом, студню, жестянку кинет с килькой. Жри. И ступай себе храпеть за занавеску до самого дежурства.
Шемша говорил из темноты:
— Дура ты, Малай. Жеребок. Если когда наблюдал, жеребок знать ничего не хочет, кроме материна соска. Желудком живет: пососал — и вылил, пожевал — и наклал. Ты пятого года не видел, и жизни ты не осмысливал.
Малай снова садился на койке, спускал на пол белые ноги. Из-под расстегнутого ворота его рубахи тускленько светился нательный крест.
— А песни-то, — задумчиво вспоминал он, — какие песни поют у нас на теплой Украине!
Ой, на гори Та жнеци жнуть…Пел он прекрасным, свободным и высоким голосом.
А под-пид горою Степом, долиною Козаки идуть.Всвистывали, проходя, маневровые паровозы. Пел Малай. Полосы света скользили по его коленкам, по шинели, брошенной на топчан, по ободранной дверной раме.
Голод мучил машинистов и во сне.
Шемша видел во сне, будто он здоров и вот подходит к пасхальному столу, накрытому чистой скатертью, и на опрятных тарелках лежат гречаные пироги с капустой, вареники, коржи с маком, на которые — ах ты, мамонько! — такая мастерица тихая его старуха.
Бобанов видел вокзальную буфетную стойку; за стеклом всякое — мясное и рыбное, и ломти хлеба с лососинной, розовой, как рассвет, и с икрой, глянцево-черной, как антрацит, — весь этот буфетный ассортимент, предназначенный для бар, путешествующих по международному, по первому и уж на крайний случай по второму классу, а буфетчик ему говорит: «Ну, здравствуй, Бобанов! Ну, кушай, Бобанов! Теперь, слыхать, революция, подавили мы бар, как насекомое на стенке. Кушай, Бобанов!»
Малай же видел реку, не так чтоб широкую, но быструю: плывут по реке тесно, как льдины в ледоход, свиные окорочка и хлебы, супные судки и плюшки, всякая невозможная рыба — копченая, вареная, жареная и вяленая; а у него, Малая, что-то
Утром, пососав кипятку из высоких оловянных кружек, машинисты шли в депо сменять товарищей.
В черной утробе депо стоял настойный запах, знакомый им с детства: запах мазута, сырых, прокопченных дымом стен и горелой пакли. Слабый свет дня, мешаясь со светом ламп, колебался под тяжелым сводом. В депо беспорядок, запустение, мерзость. В промывных канавах нет воды. На старых домкратах черными тушами сидят подбитые паровозы, с которыми некому возиться.
Заправив паровозы, машинисты начинали работу. Санитарные летучки. Продовольственные летучки. Пробитые пулями, зеленые от голода красноармейцы. Кровь. Все как один на защиту революции!
Голод мучил даже в окопе, когда, положив винтовки на земляной козырек, машинисты глядели прямо перед собой, на полынное поле. Аварийным голосом вопил в депо гудок. Далеко в степь уходили телеграфные столбы, связанные проволокой, как порукой. Им далеко шагать — до самой Москвы. Но где-то в степи белое казачье перекусило провода, и если звать по ним Москву, то Москва не услышит.
Казаки, которых заметили с водоналивной башни, повернули назад в степь.
Совсем вблизи окопа выкатил из травы русак. Он сел так близко, что виден был трепет его ноздрей. Передние лапы он держал на весу. Под его мягкой губой застряла травинка.
«От-т шибануть бы!» — подумал Бобанов.
Рука его потянула винтовку, наставляя приклад на плечо. Но он вспомнил, что патроны в его сумке — береженые. Он оглянулся на Малая и вовремя ударил его по руке — палец Малая уже лежал на спуске.
Малай тихо вскрикнул, затуманенные его глаза невнятно поглядели на Бобанова.
— Казаков будешь стрелять, не зайцев, — сказал Бобанов добродушно.
Но тотчас же два выстрела, один вслед за другим, треснули на линии окопа. Железнодорожники не устояли перед соблазном.
Прокатился многошумный голос командира:
— Не стрелять по зайцу! Команды не давал!
Однако люди, измятые голодом, вышли из повиновения.
Видно было, как пули секут траву. Заяц сверкнул задом, пошел в сторону белых. Выстрелы стукали безостановочно и торопливо. Пули вонзались в землю вокруг русака, но он шел со скоростью шестидесяти километров, и его трудно было достать. Напуганный выстрелами, он не ложился в степи.
— Прекратить пальбу! — орал командир, во весь рост вытянувшись на козырьке окопа.
Бобанов вскочил, чтобы помочь ему, но здесь невыносимый грохот обрушился на окоп с неба. Низко, почти брея, над станцией шел самолет. На его несущих плоскостях разметались широкие черные буквы: «За Русь святую».
Железнодорожники легли в русло окопа, ожидая, что беляк начнет бросать бомбы.
Но он низко прошел над станцией — отсюда казалось, что колеса его прокатились по вокзальной крыше. Под хвостом его всклубилось белое облако, воздушный вихрь взвил и разметал его, и, крутясь в воздухе, бумажки стали падать на землю.