Тайгастрой
Шрифт:
По давней привычке мальчики бесцеремонно рассматривали друг друга. На Сережке — форменная куртка, длинные брюки, фуражка с желтыми кантами; бабочкой сидел желтый герб.
— Учишься? — спросил Лазарька.
— Учусь.
— Легко?
— Трудно...
— Как же ты учишься, если трудно?
— Мне помогает репетитор.
Умолкают. Больше не о чем говорить. «Он думает, что я хвастаю...» — мелькает в сознании Сережки.
— Конечно, я учусь плоховато... Ты учился бы лучше всех!
Лазарька хмурится. Сережка чувствует,
— А ты как сюда приехал?
— Я работаю.
— Работаешь? Где же ты работаешь?
— Я работаю в мастерской.
Лазарька припоминает вывеску и с гордостью говорит:
— Только не думай, что в какой-нибудь мастерской. Я работаю в физико-химико-механической и электроводопроводной рабочей мастерской! Понял?
Сережке стыдно сознаться, что он, реалист первого класса, ничего не понял.
— Понял! Отлично понял! — и меняет тему разговора.
— А скажи, у тебя скоро будут каникулы?
Теперь Лазарьке не хочется признаться, что он не знает, что такое каникулы.
— Нет, — говорит, — нескоро...
— И у нас нескоро. 20 декабря. Будут рождественские каникулы, и я поеду в Грушки.
— А я никуда не поеду, — мрачно заявляет Лазарька.
— Почему ты не поедешь домой?
Лазарька долго не может справиться с ответом. Он как бы еще раз проверяет себя.
— У меня нет дома...
— Нет? Почему нет?
Лазарька прячет лицо.
— Я убежал из дому...
Время тянулось долго лишь в первые дни. Как хотелось в Грушки... Потом заскорузло, заволоклось туманом, и Лазарька перестал вспоминать детство. На смену пришло новое, пришли люди, работа, большой портовый город, свой настоящий заработок. Лазарька привязался к Петру, полюбил его, хотя Петр оставался, как и в первое время, скрытным. Только с каждым месяцем Лазарька все больше чувствовал, что настоящее дело Петра не здесь, в узкой и длинной, как труба, комнате, заваленной хламом; что насмешки Петра над «перпетуум мобиле» имеют глубокое значение, что между отцом и сыном существует разлад, хотя живут они мирно и любят друга друга; что приход неизвестных людей и отлучки самого Петра связаны с чем-то большим и ответственным, о чем не должен знать никто в доме. Отдельные словечки, случайно оброненные, могли оставаться неразгаданными, если бы Лазарька не наблюдал за Петром изо дня в день вот уже второй год.
Лазарька слышал такие слова, как партия, пролетариат, Ленин, конференция, революция. Шла война с Японией.
Лазарька заметил, как вдруг неизвестным заказчикам срочно понадобились револьверы и ружья, лежавшие в мастерской бог весть с каких пор. Лазарька и Петр вместе переставляли вещи, двигали, снимали с полок. Сколько поднялось пыли! И когда кто-нибудь находил, оба обменивались многозначительным взглядом.
В эти дни встряхнулся от своей задумчивости даже Александр Иванович. Это случилось нежданно, в начале
— В Питере беда! — сказал Петр, придя однажды домой из города. — Царь расстрелял рабочих перед дворцом...
Александр Иванович оторвался от «перпетуум Мобиле».
— Что ты говоришь?
— В Питере забастовка! Рабочие выступили с лозунгом: «Долой самодержавие!»
В этот день в мастерскую по одному пришло несколько человек. Петр сам закрыл дверь на брус.
— Лазарька, выйди!
Лазарька бросился к Петру:
— Я знаю... Я с вами... Мне не надо уходить!.. — Он еще что-то выкрикивал, ударяя себя кулаками в грудь.
Самый старший — худой такой, с впалой грудью, звали его Ветров — сказал:
— Пусть останется. Нам и такие нужны. Только... — он показал пальцем на свой язык.
После ухода товарищей Петр позвал отца.
— Папаша, ждать мирного перехода власти к рабочим — это «перпетуум мобиле»! Мы делаем революцию! Нам нужно оружие. Помогите!
Александр Иванович задумчиво посмотрел на сына. Прошло несколько минут. Потом старик разогнул спину — он стал очень высок, голова почти касалась потолка — и без единого слова ушел в комнату.
«Неужели не придет?» — подумали Петр и Лазарька одновременно. Минут через пять старик принес старый халат и с нежностью завернул в него свою машину. Затем сбросил с верстака колесики, разложил инструмент по полкам, смел крылом металлическую пыль, почистился и стал перед сыном:
— Чего делать? Давай!
И мастерская заработала. Нарезали какие-то трубки, за которыми приходил студент с жиденькой бородкой, изготовляли из ножовок кинжалы, из охотничьих ружей делали пистолеты. Днем стояли за верстаками, а вечером Петр куда-то уходил и не возвращался до утра.
Так прошло месяца четыре. Вечером первого мая на Пересыпи началась забастовка. Утром стало известно, что все мельницы остановились. Рабочие вышли на улицу и не расходились. Третьего мая Петр пришел утром с измятым лицом и ввалившимися от бессоницы глазами.
— Лазарька, — сказал он, — надо отнести вот эту штуку на завод Шполянского. Знаешь?
Он протянул пачку прокламаций.
— Знаю.
— Незаметно передашь Ветрову. Понял? Только...
Но Лазарька уже знал, что это за слово «только»..
— Если спросят, как там дело, скажешь — хорошо. Соберутся завтра в трактирах «Ялта» и «Коммерческий». Запомнил?
— «Ялта» и «Коммерческий»... — повторил Лазарька, засовывая за штаны, на живот, пачку бумажек и перепоясываясь потуже ремешком.
— Ну, беги! Счастливо!
«Счастливо!..» Он сказал это совсем, как мать, когда Лазарька уходил куда-нибудь по делу...
На следующий день Лазарьку послали к сахарному заводу Бродского. Здесь он натолкнулся на казаков и солдат. Он повертелся возле завода, но выполнить поручения не мог. И вдруг ему повстречался рабочий подросток в замасленной блузе и в калошах на босу ногу.