Тайгастрой
Шрифт:
— Действовать? То есть, бороться? Какая же разница для мирного человека? Для тех, кому ненавистна борьба?
— Не притворяйся. В твоих устах эти слова по меньшей мере странны. Хочешь оправдать свое невмешательство в жизнь? Так делай это без кокетства!
Лазарь встал.
— Мне пора.
— Побудь еще. Если тебя раздражает подобный разговор, поговорим о чем-нибудь другом. Или помолчим.
— Да что сидеть!
— Вот ты сказал, что стоишь за поражение России. Значит, ты хочешь, чтобы нас победила кайзеровская Германия? Ты думаешь,
— Да, я пораженец. Но ты наивно думаешь, что если мы стоим за поражение России, то тем самым стоим за немецкое или какое-либо иное буржуазное хозяйничанье.
— Ничего не понимаю!
В Лазаре заговорил агитатор.
— Если пожелаешь, поймешь! Нам надо вырвать Россию из лап буржуазии любой ценой, хотя бы ценой ее поражения. Смело? Да, смело. Очень смело. Но иного выхода нет. А дальше большевики поведут Россию по новому пути. Без буржуазии русской и иноземной. Поведут, защищая подлинную свободу народа, его жизнь, его достоинство. Тогда начнется новая эра, от которой люди поведут счет лет, эра весны человечества!
Рядузев задумался. На несколько секунд серое лицо осветилось отблесками далекой зари, но только на несколько секунд. Потом Радузев погас, остыл, съежился.
— Слова красивые. Дела страшные. Твоя программа не для меня.
— Это не моя программа. Это программа рабочего класса, программа трудового народа.
— Все равно.
— Иначе невозможно покончить с боями, нищетой. Только таким путем идя, мы создадим жизнь разумную, человеческую, огражденную от угроз и страхов. Запомни это, Сергей. Ты ведь в душе честный человек, но для нашего времени бездейственной честности недостаточно.
Они расстались, пожав друг другу руки, крепко, от души, словно прощались навсегда, хотя могли вместе идти в будущее, которое оба страстно хотели видеть прекрасным.
Перед рассветом началось... Полетели вверх ракеты, фосфористые полосы прочертили небо, задрожала земля. Над головой загудели, сверля пространство, русские шестидюймовые и трехдюймовые снаряды.
Противник ответил тем же. Две немецкие мины лопнули возле блиндажика батальонного командира. Посыпались с бревенчатого наката щепки, осела дверная коробка. Радузев отряхнулся от комочков земли.
Ночь рвалась огнем, сталью, вздохами.
После плясовой, прибауток жалось тело к липкой обшивке окопа. Еще в ушах тары-бары, пляска, плач гармошки, еще в живом и неискалеченном теле, в мозгу, в сердце — тыл, запасный полк, деревня или город, невеста или жена, соленые слезы прощания. Теперь все казалось сном.
После артиллерийской подготовки подается команда вести людей в атаку. Это самое трудное — поднять людей под огнем противника. В окопе звучит хриплый голос Радузева. Солдаты не слышат. Не хотят слышать. Он знает, что в таких случаях требуется вынуть наган, извергнуть самое дикое, чудовищное ругательство. Он смотрит на часы. До назначенного времени — пять минут. Пять минут! Какое счастье... Тогда и он жмется к окопу,
Холодно. Зубы выбивают сумасшедшую дробь. Атака... Да... Но делать нечего. Так завернута спираль. Один в поле не воин. Пойти их путем? Нет, это то же самое. И он вспоминает разговор с Лазарем. Однако, который час? Пять ноль-ноль.
Поручик сбрасывает с себя все, вяжущее волю. Он стоит посреди окопа в короткой, туго стянутой в талии шинелишке. Фуражка низко надвинута на лоб. В руке наган, на боку болтается планшетка. Сейчас он побежит с солдатами на остатки проволоки, перепутанной, перекрученной, подставит теплое, живое тело под пули и осколки. Для примера требуется самому выйти раньше других, смело и гадко усмехнуться на бруствере ненавистной смерти, выпрямиться, — это чудесно действует на бойцов, — и потом уже перебежками туда, где...
И Радузев поднимается первым. Вой. Летят комья земли. Горячий воздух хлещет в лицо, остро пахнет кожей и тухлым яйцом. С каждой секундой возле него больше и больше солдат.
— Вперед! Вперед! — хрипит Радузев, хотя знает, что немногие услышат его.
И под пулеметную стрельбу пошли первые цепи вперед...
Немцы загоняли наступающих в окопы, и снова выползали живые комочки, сгребали перед собой песок, делали горбики, выползали другие, и еще — без конца. И когда выкатилось из-за пригорка солнце, поле заняли русские солдаты.
Радузев видел, как отходили немцы, отплевываясь свинцом, чугуном, сталью. Первые окопы противника уже глотнули солдат, но нужно было продвинуться еще версты на две и обойти лесок справа, куда перебегали кайзеровцы, по-верблюжьи горбатые, в касках.
На минуту стихли пулеметы. Радузев поднялся во весь рост, чтобы его видели бойцы, и крикнул:
— Пошли! Пошли! Так вас, перетак! Пошли!
И чем отборнее была брань, тем легче казалось ему стоять под жестоким огнем неприятеля.
Ротные и взводные поднимали людей, как поднимают лошадь, бьющуюся коленями о лед.
Лазарь бежал в числе первых, но скоро устал. Сердце готово было вырваться из груди. Он кулаком надавил грудную клетку, словно затыкал рану, и шел медленно, мокрый, с трудом дыша горячим воздухом и снимая рукой густую пену слюны, которая не отделялась от губ. Над головами беспрерывно рвалась шрапнель, осколки ее с визгом шлепались на землю.
Мимо Лазаря без строя бежали солдаты с искаженными от ненависти, грязи, пота лицами. Среди солдат Лазарь увидел Радузева: тот бежал, почти не сгибаясь.
После короткой паузы снова застучали немецкие пулеметы.
Не отдышавшись, Лазарь побежал дальше. Оставалось еще продвинуться с версту. Он понимал, что если солдаты не выдержат огня и бросятся назад, немцы без труда сметут их свинцом. Следовало во что бы то ни стало продвинуться и закрепиться у леска для спасения людей.
— Ребятушки! За мной! Собьем кайзеровскую сволочь!
Он призывал солдат, хотя понимал, что немногие могли его услышать; тогда он снял фуражку и замахал ею.