Тайгастрой
Шрифт:
Бунчужный сел, и было радостно, когда услышал, как кто-то хлопнул в ладоши, как хлопки передались по рядам перекличкой. Он встретился взглядом с Орджоникидзе. Председатель ВСНХ наклонился к представителю ЦК, что-то сказал ему и сделал пометки в блокноте.
«Высокая теория и рядовая практика», — подумал Гребенников, сравнивая выступления ученых и специалистов с тем, что творилось на тубекской площадке.
После совещания Кобзин попытался остановить Бунчужного — ему что-то понадобилось, хотел кое с чем
Кобзин вышел из зала последним. Он спускался по лестнице, неуверенно нащупывая ступеньки, — так бывает у близоруких, когда человек смотрит под ноги и желает яснее представить, куда опустить ногу, на какую именно часть ступеньки. По обеим сторонам лестницы стояли в зеленых кадках пальмы. Энергетик вынул серебряную спичечницу, чиркнул спичкой. Огонь обжег пальцы, а сломанная папироса не зажглась. Кобзин швырнул ее. Швейцар ловко подал пальто, но руки энергетика не попадали в рукава. Кобзин привычно полез в карман за мелочью и машинально сунул швейцару зажигалку.
Машина стояла за подъездом, шагах в десяти. Фары были зажжены, и от этого тьма вокруг казалась еще гуще; капелькой крови выступали фонарики сзади машины. Шофер захлопнул дверцу, положил руку в перчатке с раструбом на баранку и вежливо осведомился, куда ехать.
— К черту! — взвизгнул энергетик и повалился на подушки.
— Я сейчас словно после причастия... честное слово, как в отрочестве... — сказал Бунчужный Штрикеру в машине.
Радостно возбужденный и редко столь откровенный, Бунчужный доверчиво взял Штрикера за отворот пальто.
Штрикер не ответил.
— Ты нехорошо сегодня выступил. Извини меня, но нечестно. Нечестно перед коллегами. Как выскочка! — сказал Штрикер строго, когда автомобиль, качнув на рытвине, повернул в тихую улицу.
Бунчужного словно кнутом стегнули. Он рванулся, и при свете фонаря Штрикер увидел, как лицо земляка покрылось пятнами.
— Да, нечестно! Так нельзя выступать нам! — сказал еще строже.
— Кому это нам? — с трудом выдавил из себя Бунчужный.
— Нам, могиканам. Нам, кому по праву принадлежит жизнь.
— Не понимаю.
Тогда Штрикера прорвало.
— Как ты не поймешь, что индустриальным государством должны управлять мы? Мы должны быть хозяевами! Мы — старые ученые. Мы должны быть господами положения, а не кто-то. Мы инженеры! Специалисты! И я говорю не от своего только имени. Есть люди побольше нас с тобой, которые точно так же смотрят на вещи. И здесь — и там... — он ткнул рукой в пространство.
Наклонившись к уху, прошептал: «Во Франции... И в Америке... в Англии... Понял?»
— Ничего не понимаю. Значит, надо было выступать, как Кобзин?
— Кобзин знает, что делает, а вот ты нет!
—
«Как мало меняется в жизни человек... Даже голос...» — поймал себя на мысли Штрикер. И ему представился вихрастый голодный мальчишка, которому он когда-то покровительствовал на заводе как сын мастера.
— На тринадцатой годовщине революции люди в воротничках и манжетах сидят за кустами, с обрезами в руках, точно махновцы... Это ты считаешь нормальным?
— Истинно русский ученый. Идеалист!
Штрикер снова наклонился к уху Бунчужного, но, покосившись на спину шофера, промолчал.
— Пожалеешь...
Долго ехали молча.
— А ты, случайно, не заметил, что у Кобзина и его дружков лица сегодня будто схожи стали? Знаешь, я наблюдал: покойники все похожи друг на друга... — сказал Бунчужный.
Дома им открыл дверь старик Петр.
— Как дела, юноша? — спросил Штрикер.
После столкновения с Бунчужным было неприятно пользоваться его гостеприимством. «Но не менять же квартиру сейчас!» — подумал с раздражением Штрикер, отшвыривая калоши.
— Дела наши — благодарение богу, Генрих Карлович!
Петр помог гостю снять пальто и подобрал калоши, Бунчужный, как всегда, разделся сам.
— С богом не воюешь?
Желтое, в мельчайших ромбиках морщин, лицо Петра улыбалось приветливо.
— Не в наши годы воевать, Генрих Карлович!
— Чего ж не в твои годы? Вот Федор Федорович воевать с целым миром собрался! И никакие годы его не страшат.
Бунчужный прошел через столовую в кабинет.
— Как совещание? — спросила Марья Тимофеевна, видя, что муж расстроен.
Бунчужный поцеловал ей руку, Марья Тимофеевна вышла навстречу Генриху Карловичу.
— Как прошло совещание?
Штрикер поморщился.
— Где дамы?
— Наши дамы уехали в город. Обещали вскоре вернуться. Что с Федором?
Штрикер сел на диван, но не сиделось. В аквариуме плавали вуалехвосты, изящно пошевеливая газовыми шлейфами. Он посмотрел на рыбок, низко наклонившись. Ему показалось, что на стекле сохранился отпечаток пальцев Анны. Даже пахло ее духами.
— Немного повздорили с Федором. Кстати, где он?
Марья Тимофеевна принялась разливать чай.
— Пожалуйте.
Федор Федорович лежал на диване, положив под голову бархатную подушечку.
— Не обращай внимания, — сказала Марья Тимофеевна, входя. — Своих взглядов другому не навяжешь. Пойдем чай пить.
Бунчужный нашел теплую руку своей подруги.
— Нездоровится. Устал немного...
— Пойдем. И Анна Петровна скоро придет.
Федор Федорович сел, причесал седой ежик волос тоненьким гребешком.
— Я тебя понимаю. Он какой-то странный... — сказала Марья Тимофеевна. — Но у каждого своя жизнь.