Тайгастрой

Строковский Николай Михайлович

— Да, трудно стало с тобой говорить, Федор. А жаль, ты мой друг детства. Но тебе надо понять, что ныне мир в спазмах. Там долго терпеть мозоль не станут.

— Какая мозоль?

— Мозоль на мировом теле. Силы собираются, стягиваются. Не сегодня-завтра почувствуешь. История в Китае, на КВЖД, аресты наших полпредов в Китае — только легонькая, так сказать, пальпация...

— Хватит!

Бунчужный встал и инстинктивно отряхнулся, как от грязи.

Штрикер надул губы.

— Будем откровенны. Мы накануне большой войны. Накануне новой интервенции. Каждый из нас там на учете. Не думай, за каждым из нас следят. И когда они придут, таким вот, как ты, не поздоровится.

— Запугиваешь?

—

Не запугиваю, а по-дружески предупреждаю. В конце концов, ты волен распоряжаться собой, но скажи по совести: что ты у них нашел? Российская исконная Правда с большой буквы не здесь!

Бунчужный вздохнул.

— Ты примитивен, Генрих, упрям и... слеп. Возможно, я плохой психолог, плохой политик, слабо разбираюсь. И объяснить не сумею, но факты вижу ясно. И передергивать факты не позволю. И издеваться над фактами не разрешу.

— О чем ты, собственно?

— Правда, настоящая, человеческая правда, именно здесь. Настоящая правда, а не выдуманная для оправдания подлости. К этому надо придти. Это надо понять. И я имею право сказать после всего. Имею право. Может быть, кровью своего Леши я приобрел это право...

Глаза Бунчужного вмиг покраснели и как бы припухли. Штрикер не решился нарушить молчание. Бунчужный несколько раз провел рукой по седому квадратику волос, по лбу.

— Да... — он вздохнул. — Так вот... Надо только поглубже вдуматься в то, что совершилось и что совершается. Станешь ли ты, наконец, утверждать, что наука и прежде пользовалась таким вниманием, как теперь?

Штрикер молчал.

— С каким трудом пробивался родничок оригинальной мысли. Вспомни истории с Ползуновым, Лодыгиным, Яблочковым, с Лобачевским, Поповым, Седовым, Можайским, с Мичуриным, Циолковским, с нашим дорогим земляком Михаилом Константиновичем Курако. Если ты не в чинах да не в заслугах перед царем-батюшкой, разве мог выступать со смелой мыслью, найти поддержку? А те, кто в чинах да заслугах, как известно, на смелую, оригинальную мысль не шибко шли.

— Все это — древняя история Греции и Рима. К сегодняшнему разговору никакого отношения не имеет, — сказал он вяло.

— Не имеет? А мой институт? Тысячи других научно-исследовательских институтов? А новые отрасли промышленности? А новые планы пятилетки? Это история Греции и Рима?

— Ты ослеплен, Федор.

— Нет, не ослеплен. Вижу ясно. И знаю, что говорю. Я нашел свою Правду и никому ее не отдам. Слышишь — никому!

— А я не верю. Кто в этом виноват? Я не капиталист, как тебе известно, и не помещик. Сын мастера, которого также эксплуатировал в свое время Джон Юз. И вот — не верю. Кто виноват? Значит, факты не убеждают. Значит, слабо работала жизнь для моей переделки, слабо работала пропаганда.

— Если бы пожелал, жизнь работала б на тебя.

— Предположим, что у нас теперь есть и будет то, чего не было при царе Горохе. Предположим. Но ставил ли ты перед собой вопрос, какой ценой это добыто?

— Дорогой ценой. Знаю. Ценой тюрем и ссылок лучших людей России при царском строе. Ценой гибели многих лучших людей молодой республики в годы гражданской войны. Ценой смерти моего Леши... Ценой величайшего напряжения сил народа в годы голода и разрухи, в годы восстановления после всяких интервенций. Но превозмогли. Я не слепец. Видел и вижу и, может быть, поэтому во стократ мне дороже все, что приобретено такой дорогой ценой.

— Ты не о том...

— Нет, о том! Мы создаем сейчас огромнейшую промышленность в Сибири, на Урале, на Украине. И в других местах. Создаем дорогой ценой. И создадим. Создадим вопреки бешеному сопротивлению умирающих. Теперь скажи: где такой стройке — я имею в виду стройки в нашем Союзе — где такой стройке прецедент в истории Запада и Востока?

Если там создавалась промышленность, так за счет грабежа. Преподлейшего грабежа и угнетения. А мы создаем сами, своим трудом, своим потом, своей кровью. И на этом наш рост не остановится. Мы обогащаемся огромными знаниями, приобретаем опыт, а с таким опытом ты представляешь, что можно сделать? Теперь никакое самое сверхграндиозное строительство не покажется мне невозможным. У нас есть люди и техника. И свои опорные базы. Предстоит дальнейшее укрепление могущества страны. Мы от провокаций, от интервенций, какими ты угрожаешь, не ограждены, конечно. Но к этому готовились. Готовимся. И еще лучше подготовимся. И если хочешь знать, ничего не желал бы, как прожить еще хоть лет двадцать, чтоб увидеть, какой станет жизнь. Думаю, будет она еще более благородной и разумной. И нам позавидуют, как завидуют дряхлые, умирающие молодому, здоровому, сильному.

Штрикер терпеливо выслушал Бунчужного.

— Так может говорить пустой мечтатель, а не ученый с мировым именем.

— Но ученый — прежде всего гражданин своего отечества! Еще задолго до нас с тобой люди понимали, что интересы народа, общества, интересы прогресса выше личных инстинктов и личных интересов, а ты напяливаешь на себя звериную шкуру, берешь в руки каменный топор.

— Ты смешон, Федор. Человек не должен заботиться о будущем человечества, он обязан думать о себе. Ты походишь на безусого комсомольца, у которого ни роду, ни племени, ни благородных традиций, а одни мечты. Мы сейчас с тобой на разных полюсах, как ни странно. А ведь я считал, что мы понимали друг друга. И вот вдруг...

— Да не вдруг! Ах, Генрих, с тобой тяжело... У меня впечатление: стою перед чугунной дверью, стучу; гудит она, но не открывается. И я не пойму, как ты против народа пошел? Что случилось? Чем тебя царское правительство купило? Профессорством? Обещанием власти? Тем, что ввело тебя в буржуазное общество, дало средства к жизни? Но ведь мы с тобой одиночки. Редкие счастливчики. Исключение. Мы пробились, а сколько наших товарищей осталось в нищете, в грязи, в бесправии? И вот, как раб, ты остался верен царскому строю только потому, что тебе удалось пробиться в люди. Твоему отцу платили больше за то, что он помогал юзам эксплуатировать рабочих, в том числе моего отца и моего деда.

— Брось философствовать, это не по твоей части. И психологией заниматься тебе не с руки. И незачем вспоминать покойников. У тебя сложились свои взгляды на события и вещи. У меня — свои. Причем тут классовое происхождение! Мой отец был мастер и делал то, что ему велели. Кто виноват, что твой отец был горновым? Тебе кажется, что я иду против народа, а мне кажется, что ты идешь против народа. В этом вся суть. У меня трезвый разум и неплохое, нормальное зрение. Жизнь очень скоро рассудит нас.

— Уже рассудила! Мы отбили первую интервенцию и вторую, и третью. По мордам надавали! Отобьем и четвертую, буде таковая случится!

Штрикер снял пенсне, сощурил красноватые глаза и долго рассматривал коллегу.

— Да, я понимаю с каждой минутой тебя все больше, — продолжал Бунчужный, — тебя купили — и очень дешево. Сыграли на твоем честолюбии. Отсюда твоя философия: ты, мол, выше других, тебе все дозволено для достижения цели и так далее. Ты мечтал о славе, богатстве, власти, — и царский строй шел тебе, счастливчику, индивидуалисту, навстречу, зная, кого готовит он для себя. Профессорство вскружило тебе голову, оторвало от земли, и ты полетел в страну мрака и крови. Да, как же, я помню, ты мечтал даже стать акционером. Тогда я считал это шуткой. Теперь, вижу, это не была шутка. А тут — революция. Крушение твоих зоологических надежд. Крушение индивидуализма. И началось накапливание яда...