Тайгастрой
Шрифт:
Вдруг что-то ударило его в затылок. Журба оглянулся. Женя! Румяная, возбужденная, она лепила снежки и швыряла в него.
Журба слепил большой ком и побежал. Женя оступилась, упала. Он схватил ее за руки.
— Ну, будете швыряться? Будете? — и забросал ее лицо, шею снегом.
Женя вдруг побледнела.
— Оставьте. — Она опустилась на снег.
— Что с вами? — спросил он в тревоге.
Она взяла его руку и приложила к груди. Под его ладонью часто-часто и сильно стукало сердце.
«Но почему так часто?» — подумал Журба.
— Что с вами?
—
Подошел Абаканов.
— Тысяча семьсот метров над уровнем моря! — сказал он. — Теперь до нашей площадки рукой подать.
— Жене плохо, — тихо сказал Журба.
Абаканов опустился на колени.
— Что? Что с вами? Женечка!
— Высотная болезнь. Слабое сердце, — пояснил Журба и взял Женю на руки. Она была легкая, как прутик.
Но она тотчас пришла в себя и высвободилась.
— Спасибо. Не надо. Мне лучше.
Она приложила снег к вспотевшему лбу и посидела несколько минут, склонив голову на колени.
— Теперь хорошо. Совсем хорошо.
— Пойдемте к озеру! — строго сказал Журба. — Внизу вам будет лучше.
— Нет. Минутку. Вы идите. А я еще посижу.
Никто не ушел. Немного спустя Женя совсем оправилась. Она поднялась и долго смотрела кругом.
Солнце в этот момент осветило дальние гребни гор, розовые, золотистые, белые. Облака шли низиной, по ущельям и складкам; там клубился туман, и казалось, что горы снизу обкуриваются дымом от гигантского костра.
— Какой простор! — воскликнула Женя. — Мне совсем хорошо. И сердце успокоилось.
Журба шел по ослепительно чистому, блестящему, будто круто накрахмаленное полотно, снегу и смотрел, как Женя срывала у кромки снега фиалки. Они были величиной с садовые анютины глазки, очень нежного запаха.
— Ступайте теперь вот по этой тропе вниз, а мы поднимемся вон на ту вершинку, — сказал Журба Жене.
Но девушка заупрямилась:
— Не волнуйтесь! Я чувствую себя совсем хорошо.
Отдохнули, лежа на снегу. Минут через тридцать были на соседней вершине. И снова на всех нахлынуло чувство ни с чем несравнимой легкости от обилия простора, воздуха и сверкающих на солнце снегов.
— «Горные вершины, я вас вижу вновь...» — запел Журба. У него оказался приятный баритон.
— Черт возьми! Наконец-то и вас разобрало! — торжествующе воскликнул Абаканов.
Сошлись внизу часа через три. Сановай принес Жене бурундучка и предложил снять шкурку.
...Спуск. Шумят деревья. Откуда-то доносится свист. Гаснет солнце, опускаясь в расщелину, как в чашу. Тропа уводит в глушь тенистого, холодного леса, где деревья сплошь обвешаны зеленым лишайником. Призывно журчат, вызывая жажду, ручьи. Они текли среди камней и травы, и их нельзя было найти.
На шестой день пришли к большому аилу, расположенному вдоль дороги.
— Маралы, — сказал Кармакчи. — Совхоз.
Желтой шерсти, нежные, хрупкие, маралы, не боясь людей, шли на зов к ограде, протягивая головы.
— Какие они... как жеребеночки! — воскликнула Женя.
Всезнающий Абаканов на ходу прочел лекцию. Нового Журба в его словах ничего
— А что это такое изюбр? — спросила Женя.
— То же самое, что марал. По-сибирски. В ликбез, в ликбез надо вам, девушка!
Женя вспомнила Пришвина и назвала одну нежную самочку Хуа-лу...
Из юрт и аланчиков вышли женщины, они вынесли в лукошках яйца, курут. Куря трубки, они что-то рассказывали проводникам, покачивая головами. Абаканов аппетитно пил сырые яйца и лихо отшвыривал скорлупу. Старик Коровкин, узнав, что у кого-то здесь есть мед, тотчас отправился на поиски.
Невдалеке, глухо позванивая жестяными колокольчиками, паслось среди деревьев стадо коров.
Пока готовили пищу, Сановай взобрался на высокий кедр и принялся сбивать палкой шишки. Кармакчи, улыбаясь, показал, как жарить кедровые орешки.
— Это богатый промысел! — сказал он Журбе. — До революции купцы драли кожу с бедняков. Известный зайсан Тобаков принимал орех на вес камня. Клал камень весом в два пуда, а считал за пуд. Держал Тобаков винную лавку, в тайге шла пьянка. А где пьяному уследить за весом! Драли кожу и русские купцы — Кайгородов, Орлов, Обабков. Те вместо камней брали гири, только в гирях дырку высверливали и туда заливали свинец. Чтоб гиря тяжелей была. День и ночь возле амбара, возле сушилок варилось в котлах мясо. Ешь, мол, даровое! Между русскими купцами и алтайскими зайсанами вечно шла вражда...
...Предпоследняя ночь. Ее провели в сухих палатках, во всем сухом, обогретом за день. Женя рассказывала о Ленинграде, о Заполярье, где бывала не раз. Абаканов — о своей жизни инженера-проектировщика, исколесившего Сибирь и Урал вдоль и поперек. Сановай слушал внимательно и под конец также захотел что-то рассказать, но знал он мало русских слов, и его понял один Абаканов.
— Говорит, что отца и мать его убили басмачи... Сирота... Хочет учиться...
— Скажите ему, что если пожелает, устроим в школу, когда развернется строительство.
Сановай радостно закивал головой:
— Корошо! Корошо!
Журба рассказал об Одессе, о своих юных годах, о гражданской войне и прочел начало поэмы «Ленин» Маяковского.
— Ну и память! — не удержался Абаканов. — Вот бы мне такую!
Потом Журба прочел «Облако в штанах».
— Какая сильная штука... — с грустью сказал Абаканов, и всем показалось странным, что Абаканов мог взгрустнуть. — Вот как надо любить...
Женя вздохнула. Отбросив полог палатки, она глядела в чистое небо глубокими, задумчивыми глазами. Стояла такая тишина, что не верилось, будто есть где-то большие города, шумные, залитые огнями улицы, поезда, автобусы. Только бескрайная тайга и бескрайное небо.