Тайгастрой
Шрифт:
Штрикер замолчал. Бунчужный теребил цепочку часов и смотрел в сторону.
— Да... Так вот, собрал я, знаешь, ее вещицы и приехал сюда. Вроде комиссионера... И в медовые месяцы, думаю, одеться-обуться надо. А у наших соблазнителей нынче деньги не валятся из рук. А она любит одеваться. Модница. Вез сейчас это приданое и заново всю нашу жизнь с ней пережил. — Штрикер глубоко вздохнул. — Федор... Федор... Помнишь юность? У нас, правда, она тяжелая была, так ведь юность! Какой открывался простор! Море по колено! И жизнь шла к рукам. В молодости, понимаешь, все идет
Бунчужный взглянул на Штрикера. Тяжелый, обрюзгший. Голова опущена на руку, лицо закрыто ладонью.
Минут через десять Штрикер успокоился.
— Черт его знает, до чего дошел! — сказал он.
— Может, ляжешь? — предложил Бунчужный.
Штрикер не двинулся с места.
— Ей было двадцать, когда женился, — снова начал он, смотря пустыми глазами в одну точку. — В двадцатом году это случилось. Пожалуй, и тогда был для нее стар. Тоска смертная. И вот, как сон... Анюту знать надо. Хорошая она. Душа у нее хорошая. Светлая такая. И сама красивая. Господи, как заглядывались на нее! Да и теперь заглядываются. Идешь с ней по улице, только и слышишь: кто она ему? Дочь? А какие ноги у нее! Валяться б у них и читать стихи...
Штрикер остановился. Он как бы понял, что не один и что нельзя так обнажаться перед другим человеком.
— Забудь... И не надо... — подыскивал слова Бунчужный.
— Противно? Знаю. Ты ведь никогда не понимал этого.
Штрикер вынул платок, вытер лицо.
Бунчужный стыдливо отвернулся.
Наступило молчание, еще более тягостное после того, что было сказано.
Солнце перевалило за двенадцать, на полу лежали оранжевые и лиловые полосы, отколовшиеся от грани зеркала. Бунчужный удобнее вытянул ноги на диване.
— Как же ты дальше... как жить будешь? — спросил он.
— Жить? Нет, брат, жить не собираюсь. Тянуть лямку буду. Сермяжную лямку. И знаешь, такое странное со мной творится: обиды никакой ни на кого — ни на власть, ни на людей. Вот знаю, что ты приложил к моему делу руку, выдал, можно сказать, друга детства с головой. По старому правилу — ненавидеть тебя должен... а у меня и злобы нет. Анюта все сломала...
— А я думаю, что как начнешь ты свои нагревательные приборы строить, да опробовать, да с неудачами встречаться, да в рабочий азарт войдешь, труп и оживет.
— Может быть. Навязывать своих мыслей другим не стану. Доложу про идею. Примут — хорошо, не примут, так и будет.
— Напрасно! Кто творит, тот и борется. У творца не может течь в жилах рыбья кровь! — Бунчужный изменил тон. — А знаешь, что хочу сказать тебе? Расстроил ты меня. Человек, видно, так устроен, что равнодушно пройти мимо страдания не может. Хочу вот посоветовать тебе одно дело, если, понятно, дойдет оно до тебя.
— Что такое?
— Ехал бы ты домой. Сегодня... Сейчас. И чемодан ее, что привез, возьми с собой. Зачем понапрасну терзать себя и Анну Петровну? Все равно — ни к чему. А так благороднее.
Штрикер задумался.
— Нет. Увидеть хочу. Может, мне легче станет... Увидеть в последний раз. Какая она... в чужом доме...
Кресло затрещало под грузным телом.
— Что ж, делай, как знаешь.
Вместе с Джонсоном к пуску цехов первой очереди приехала Лена Шереметьева.
Джонсон отпустил ее на несколько часов, и она одна бродила по площадке. Было солнечно, тепло, особенно хорошо в глухой алтайской тайге, окружавшей завод, город.
По асфальтированной дороге Лена прошла к доменному цеху. Над двумя печами висели легкие облачка, окрашенные в палевый цвет. Горы кирпича, балок, бочек цемента, теса, подъемные краны возвышались на месте третьей и четвертой печей.
Здесь она натолкнулась на знакомую фигуру.
— Инженер Абаканов? Откуда приехали?
Он долго и внимательно смотрел на девушку.
— Узнали? И я вас узнал. Давайте лапку!
Он пожал ей руку, а потом просто держал на своей широкой ладони, как экспонат.
— Экая ручка, черт возьми! Генетика и селекция! Вам и анкеты заполнять не надо: показала и хватит! Аристократическая ручка!
— А это преступление — аристократическая ручка?
— Смотря по тому, кому эта ручка принадлежит... Ну, так где же вы все-таки пропадали? Что делаете?
— Американцы спросили бы по-другому: «Сколько вы стоите?..» Работаю переводчиком, как прежде. Нудная работа! К сожалению, ничего другого делать не умею. Я ведь не то, что вы... властелин жизни!..
Абаканов сощурился. И без того небольшие глаза его стали еще меньше — черные, очень блестящие, точно металлические.
Лена смотрела на его сильную фигуру спортсмена, на богатырские плечи, на мускулистые руки, на его лицо — открытое, загорелое, чуть скуластое, на голову, запрокинутую немного назад, на черные, отливающие синевой волосы и думала: «А ведь в самом деле, какая гордая осанка у свободного человека... какая могучая сила...»
— Расскажите, где были, что делали, пока вас не видела? — попросила Лена.
— Да вот... Был на стройке новых опорных точек. Далеко. Только приехал. Приступаем к строительству цехов второй очереди. Ну, я рад, что повстречал. Честное слово! Помните, как вы три года назад, может быть, на месте вон той домны, сидели на ящике от моего теодолита?
— Много воды утекло с тех пор...
— А вы на отмели?
— На отмели...
— И скучаете?
— Не нахожу себе места...
— Не понимаю, как можно скучать, когда человек занят с утра до вечера.
— Разве я занята? Слоняюсь по следам мистеров — не то, как их тень, не то, как след от их калош!
— Плюньте на этих иностранцев! На какой леший они вам? С ними поживешь, разложишься! Даже здоровый зуб возле больного портится...
— Но что делать? Сколько раз задавала себе этот вопрос...