Тайгастрой
Шрифт:
— Что случилось?
— Ничего. Спи!
Лазарь подвинул Федору Федоровичу кресло, сам сел напротив. Кабинет зятя больше походил на техническую библиотеку: вдоль четырех стен были полки, сплошь занятые книгами, папками, альбомами, и сидеть здесь, среди этого богатства, Бунчужному доставляло особое удовольствие. Переполненные счастьем, оба не решались нарушить молчание.
Вошла Лиза, в пижаме, встревоженная.
— Нет, в самом деле, что такое? Что случилось?
Лазарь взял за руку и привлек Лизу к себе.
— Мы строим свою домну!
—
— Есть! Строим на площадке Тайгакомбината!
И он рассказал обо всем, что произошло.
— Я счастлива! Поздравляю вас. Папочка, я счастлива!.. Родные мои...
Она прижалась к отцу.
— Ну, я пойду... — сказал немного спустя Федор Федорович вставая. — Боже мой...
Он вздохнул и снова, обняв Лизу, прижал ее к груди.
Потом прошел в спальню, наклонился над постелью Ниночки.
— Девочка моя... Твой дед — счастливейший человек в мире. — Поцеловал в плечико ребенка и стоял несколько минут не двигаясь.
Было шесть часов утра. Федор Федорович вышел на крыльцо.
Моросил дождик.
По лицу Федора Федоровича потекли тяжелые капли, седой квадратик низко остриженных волос стал совсем алюминиевым, шляпа обмокла в руке.
Он стоял на крыльце с обнаженной головой и смотрел в небо, по которому, как льдины в талом озере, кружились почти на одном месте облака. Они скрывали восход солнца, но алая полоса ширилась с каждой минутой и все чаще прорывались лучи на землю.
Тогда ко всему, что пришло в эту памятную ночь, прибавилась еще одна радость. Он не видел восхода солнца лет десять!
Согбенный от навалившегося счастья, но весь внутренне собранный, профессор сошел с крыльца. Он пошел вдоль ограды и смотрел вокруг себя с не испытанным прежде любопытством. Чешуйчатая рябь ходила по лужам, из-за строившегося дома тянуло ветерком, пахнувшим сосновыми опилками, мостовая дымилась. У ног Бунчужного запрыгали саговые шарики, но в ту же минуту прорвалось солнце, стало необыкновенно светло, заблестели крыши, словно их окрасили лаком.
Из гаражей выходили первые автомобили, оставляя на асфальте рубчатые узоры шин.
Федор Федорович зашел в сквер. Весенняя липкая грязь облепила калоши. Вытаскивая ногу из глины, пришлось придержать калошу рукой. По дорожке разлились игрушечные пруды: в них отсвечивалось небо и купалось раннее солнце. Профессор вытер о полу пальто испачканные глиною пальцы и повернул к выходу. Но ехать в трамвае этим утром не мог. Он покинул вагон и снова брел медленно, рассматривая все так, словно держал перед глазами лупу.
Он видел, как на крючьях поднимали влажные гофрированные шторы, с нависшими на них каплями, при нем вкладывали отшлифованные от носки в карманах ключи в поржавевшие за ночь отверстия замков, его обнимали теплые потоки воздуха, устремлявшиеся вслед за распахиваемыми дверями магазинов.
Шторы, теплый воздух, нежные зеленые царапины на стекле витрин и все многообразие деталей нужны были теперь, как никогда. Он радовался
Благообразный старик низко склонился. Федор Федорович полез в карман и высыпал мелочь на свою шершавую и желтую от кислот ладонь; схватил одну монетку, прибавил вторую, но поймал себя на счете.
Старик склонился ниже.
Бунчужный покраснел. Он сунул все, что имел, оторопевшему человеку, отскочил в сторону и скрылся в ближайшем магазине. Это оказался цветочный магазин.
Девушка расставляла вазончики. Она посмотрела на посетителя, не отрываясь от своего дела. Он не знал, что ему надо, и ему предложили корзину, завернутую в хрусткую бумагу.
— Вам ведь ко дню рождения? Это самый лучший подарок! — сказала девушка, мило улыбнувшись.
«Ко дню рождения...»
Он нес подарок перед собой на почтительном расстоянии, боясь измять и испачкать: бумага была слишком бела и нежна, а девушка сказала, что цветы надо нести осторожно.
Прогулке настал конец. Бунчужный сел в такси. Дома Марья Тимофеевна выбежала на звонок. Она не спала ночь, звонила к Лизе, в институт и на завод; ей ответили, что профессор ушел; она звонила в институт неотложной помощи Склифасовского, — куда угодно... Даже в милицию...
— Но что случилось?
— Машенька, очень хорошо все, замечательно! Подожди, я сейчас!
Бунчужный протянул ей корзину с цветами.
— Ко дню рождения!
— К какому рождению?
— Моему! Твоему! Нашему!
— Ничего не понимаю!
Федор Федорович как был, в пальто и в калошах, прошел в кабинет. Стоя, он сделал запись всего того, что должен был взять с собой в дорогу, словно уезжал сейчас.
— Ванадистые чугуны из титано-магнетитов мы все-таки получим, Маша! — приглушенно, не своим голосом, сказал он. — Случилось самое большое в нашей жизни...
Федор Федорович посмотрел жене в лицо.
— Ты поняла?
— ?..
— Я строю свою домну!
Он встал к обеду с измятым лицом, с мешками под глазами и позвонил на завод. Лазарь Бляхер, продолжавший, несмотря на бессонную ночь, вести работу на заводе, сообщил, что очередной опыт дал те же результаты.
Сомнений не оставалось: дело в шихте и высоко нагретом дутье.
А вечером профессор, вернувшись из института, застал в столовой Анну Петровну.
Бунчужный от неожиданности остановился на пороге.
Бледная, в клетчатой шерстяной кофточке, она выглядела девушкой и совсем по-другому, чем в предыдущий приезд.
Анна Петровна поднялась навстречу Бунчужному.
— Я приехала... У нас горе... Вы должны помочь... Генрих арестован...
— Уже арестован? — Бунчужный покраснел, но тотчас справился с волнением. — Что ж, этого следовало ожидать...
— Федор Федорович, неужели Генрих дошел до вредительства? Не могу этого допустить... Может быть, вы знаете больше меня! Может быть, ему надо помочь? Вы же друг его...