Тайгастрой
Шрифт:
Сережка с восхищением смотрит на Лазарьку, на его курточку из чертовой кожи, на длинные штаны. «Ах, если б мне позволили носить длинные штаны!.. — думает Сережка. — Но нет... Надо выдержать экзамен в реальное училище. Только тогда! Первые длинные штаны!..»
— Пойдем, Лазарька, к нам в сад!
— А мама не будет браниться?
— Мы перелезем через забор...
Мальчики идут по улице. Сережка кажется моложе своего товарища, хотя они однолетки. В саду Лазарька осторожно подбирает яблоко. Гнилая «щечка» покрыта пупырышками.
— Брось! Рви с дерева! Берн что хочешь!
Сережка трясет дерево; на головы обоим падают, как крупный град, яблоки. Лазарька отбегает в сторону, Сережка смеется.
— Я придумал штуку! — говорит Сережка таким тоном, что у Лазарьки загораются глаза. — Давай спустимся в колодец...
Лазарька с восхищением смотрит на Сережку. Мальчики идут в дальний угол сада, спускаются вниз, к забору, откуда открывается луг села Троянды. Глубокая тишина. Издали доносится звон наковальни. Звук изменен расстоянием: кажется, что кто-то совсем близко ударяет ножом по пустой бутылке.
— Папа кует! — с гордостью говорит Лазарька.
— Мы потом пойдем в кузницу, да? — спрашивает Сережка. — Мне хочется вбить гвоздь. Вот такой гвоздь в копыто!
— Ухналь?
Сережка не понимает, но уверенно говорит:
— Ухналь!
Низкий сруб давно заброшенного колодца подгнил. Три доски закрывают отверстие. Мальчики ложатся на доски и глядят в щели. Глубоко-глубоко, на дне колодца, светится тусклая вода. Она в паутине, без всякого блеска.
— Ау! Ау! — кричит Сережка.
Глухой гул отдается в срубе. От досок уже посыпалась труха, и по воде пошли первые круги. Они словно из тонкой проволоки.
— Давай спустимся! — предлагает Сережка.
— Зачем?
— А так...
— Что это нам даст? И тут забито.
— А мы сорвем доски!
Сережка хватается за доску, она не поддается, берется Лазарька. Усилие, — и сквозь гнилую доску пролезают головки ржавых гвоздей. Пахнет грибами.
— Как мы туда спустимся? — спрашивает Лазарька.
— На веревке!
— А где мы достанем?
Оба задумываются. Сережка вспоминает, что на «черном дворе» висит белье. Вот бы снять! Но бежать домой далеко.
— У меня — поясок! — говорит Лазарька.
Сережка ложится на борт колодца и заглядывает вниз. Сруб не широк, на бревнах — выступы. Не говоря ни слова, он перекидывает одну ногу, потом другую и повисает над водой.
— Сумасшедший! Сорвешься!
Сережку уже обуял азарт. Он упирается ногами в стенки, запускает руку в щель между бревнами и скрывается под оставшимися досками, перекрывающими сруб сверху.
Лазарька наклоняется и шепчет со всею страстью:
— Вылезай! Утонешь!
Сережка нащупывает новые выступы, опирается носками туфель, шарит руками, цепляется за выступы одними кончиками пальцев и спускается все ниже... У Лазарьки немеет сердце. Тишина нависает над колодцем, и кажется, что за
— Лазарька! Лазарька! Смотри!
У самой воды висит Сережка. Белая матроска его в плесени, чулки и туфли — в зелени.
— Ау! Ау!
Сережка болтает ногой и брызгает водой на стенку сруба, потом поднимает голову, смотрит в небо.
— Лазарька! Звезды! — Звезды видны в небе!
«Почему звезды? — думает Лазарька. — Ведь сейчас полдень. Ах, полдень... Надо бежать домой».
— Вылезай скорей! Мне некогда! — строго говорит Лазарька, жалея, что связался с Сережкой.
Тот начинает карабкаться наверх, но мокрые туфли скользят, руки также скользят. Видно, как Сережка напрягается изо всех сил, он подтягивается на два-три бревна и вдруг обрывается...
Что это был за день...
Сережку вытащил отец Лазарьки, мать Лазарьки выстирала матроску, заштопала чулки, вычистила туфли. Сережку успокоили, умыли, а Лазарьку секли на отцовском колене, в присутствии Сережки, и тело Лазарьки лежало на колене, как нога лошади, которую подковывают...
Осенью — это было в 1903 году — мальчиков повезли в Одессу. Ехали они в разных вагонах: с Лазарькой — отец, с Сережкой — мать.
Пол гимнастического зала реального училища Святого Павла служители натерли до стеклянного глянца, «снаряды» собрали к шведской лестнице, которая находилась возле стены со стойкой: здесь висели деревянные бутылки. В углу стояли «кобыла» и «козел», они блестели добротной кожей. Несмотря на обилие экзаменовавшихся, в зале и в холодных сумеречных коридорах стояла торжественная тишина. Совершалось ежегодное таинство.
Отец Лазарьки, в черном люстриновом пиджаке, сидел в одном углу зала, мать Сережки, в белом шелковом платье, сидела в другом углу: родители знакомы не были.
В торжественной тишине прошел первый день испытаний. Мальчики сидели на одной парте. Лазарька сосредоточенно решал на листке бумаги с печатью реального училища задачи. Их было три. Все путаные, с расчетом на подвох. Но Лазарька сразу догадался, в чем дело, и с удовольствием решил их одну за другой. У него даже осталось время проверить себя и запомнить условия, чтобы решить задачи с репетитором, в Грушках. Сережка ерошил волосы, часто сморкался, беспрестанно обмакивал перо в чернильницу.
В торжественной тишине прошел второй день испытаний. Мальчики сидели на одной парте. Лазарька изредка поднимал голову, словно на потолке было что-то написано. Сережка также смотрел на потолок и усиленно грыз ногти.
На третий день мать Сережки вызвали к директору.
— Простите, что побеспокоил, — сказал директор. — Я высоко уважаю Владимира Петровича, но... по диктанту у вашего сына двойка, по письменной арифметике — двойка. Согласно положению, он не может быть допущен к дальнейшим испытаниям...