Тайгастрой
Шрифт:
Мать побледнела.
— Я очень прошу вас... Я обещаю вам... С моим сыном будут заниматься лучшие репетиторы... Я умоляю вас...
В тот же час телеграмма полетела в Грушки. Вечером примчался на рысаках отец. Друг детства привез пастилу, корзины со свежими фруктами, кадочку с медом. Друзья вспоминали былые дни и общих знакомых за бутылкой отличного вина. О неудачных экзаменах, само собою разумеется, никто не проронил ни слова.
Лазарька и Сережка экзаменовались по устной арифметике и по русскому языку. Экзамены отняли пять дней. В воскресенье родители
В понедельник вывесили под стеклом списки принятых. У рамок образовалась толпа.
В первой рамочке список начинался с «А», во второй с «И», в третьей с «П», в четвертой... Впрочем, совсем не важно, с какой буквы начинался список в первой, второй или четвертой рамочке! Мама Сережки нашла свою рамочку раньше других и раньше других прочла фамилию «Радузев Сергей...» Это произошло совсем просто, будто никаких других фамилий написано не было. «Радузев Сергей...» Мать бросилась к Сережке, стоявшему возле окна, и затормошила его в объятиях.
К своей рамочке пробирался отец Лазарьки. Фамилия его начиналась на «Б». Бляхер. Значит, ему достаточно одной первой рамочки. И он стал читать: Александров, Андреев... «Нет, не то». «А» его не интересовало. Надо читать на «Б». И он читал: Бабицкий, Белов, Бродский, Ведерников, Гинзбург...
«Что такое?»
Отец Лазарьки прочел еще раз: Бабицкий, Белов, Бродский, Ведерников, Гинзбург.
— Не понимаю! — сказал кузнец вслух. Он стоял с растопыренными пальцами и заглядывал всем в глаза.
Он дважды, трижды, четырежды прочел список. Он читал сверху и снизу, читал на «А», на «Б», на «В», на все буквы, до «Я». И вдруг сердце его оборвалось... Он отошел в сторону и взялся за голову, Лазарька, дрожа всем телом, теребил отца за руку:
— Папа! Папа! Ну? Что ты молчишь?
Отец вытер платком лоб и еще раз подошел к рамочкам. Шаги были неверные, разбитые. Он прочел все фамилии, до одной, но своей не встретил.
В это время к Лазарьке подбежал Сережка.
— Лазарька, мы идем с мамой покупать форменную фуражку! А ты когда пойдешь покупать фуражку?
Лазарька поднял испятнанное ужасом лицо, и Сережка понял, что случилось несчастье.
— Меня нет в списках... — тихо сказал Лазарька.
— Обожди меня здесь, — отец Лазарьки куда-то вышел.
— Мама, — закричал Сережка, — мама, иди сюда! Лазарьки нет в списке. Они пропустили!
Лазарька смотрел в сторону. Мимо проходили улыбающиеся мальчики, на некоторых были форменные фуражки. Глаза Лазарьки стали еще больше, заблестели, но слезы только накапливались.
— Ты успокойся! — сказала Сережкина мама. — Произошла ошибка. Сейчас все разъяснится.
В эту минуту возвратился отец. Он был спокоен. Даже больше: тонкая усмешка исказила его губы. Сережка заметил, что борода у Лазарькина отца вовсе не такая черная, как дома, в Грушках.
— Ну что? — одновременно спросили все, даже мама Сережки.
Отец усмехнулся.
— Еще как выдержал! Одни пятерки!
Лазарька
— Теперь пойдем покупать форменную фуражку! — предложил Сережка.
Отца передернуло.
— Не приняли!
— Как?
Отец пожал плечами и криво усмехнулся.
— Процентная норма!
Глаза Лазарьки застыли в ужасе, слезы хлынули потоком. Их было так много, что не верилось, чтоб столько слез мог выплакать один мальчик.
Что это был за год!..
Забудешь ли?
Нехорошая усмешка больше не сходила с отцовских губ.
— Я говорил! Я же говорил: на яблоне должны расти яблоки, а вы захотели, чтобы росли груши! Захотелось вам реального училища? Нате вам реальное училище! Захотелось вам доктора? Нате вам доктора! Для сахарозаводчика Бродского и для фабриканта Гинзбурга нет процентной нормы, а для кузнеца Бляхера есть процентная норма!
В маленьком доме кузнеца (сундук, застланный, ковриком из разноцветных лоскутков, буфетик с посудой, кушетка, набитая сеном...) все пошло вверх дном. Кончились Лазарькины мечты о реальном училище.
— Лазарька! — будил кузнец мальчика на рассвете. — Пора на работу!
Лазарька поспешно одевался и шел с отцом в кузницу на зябком, росном рассвете. Он разводил огонь в горне, нагревал металл. Делал все это быстро, точно.
Белое железо, вынутое из горна, потрескивало, брызгаясь тающими в полете снежинками.
— Лазарька, возьми молоточек!
Лазарька брал молоточек, — рука при этом ловко скользила вдоль отшлифованной длинной рукоятки, — и со всего размаха ударял по железу. Во все углы кузницы разлетались искры, и там на секунду становилось светлее.
— Лазарька, так можно папе отбить пальцы. У папы — грыжа. Кто будет кормить детей?
Еще раз опускался молот, брызг с каждым разом становилось меньше, и еще, — пока не синело железо и пока не начинал ныть живот.
К кузнице приходили Соня и четверо совсем малых ребят, грязных, черных, в рваных одежках. Детишки разгребали прутиками горы старья, находили колесики, гайки, привязывали их к веревке и кружили над собой гудящим кругом. Лазарька оглядывался на детей... Но отец смотрел насмешливыми глазами и начинал знакомое:
— Лазарька, ты же не реалист! Возьми молоточек!
«Нет, не так! Не так!.. — шептал Лазарька, стиснув зубы. — Не так!»
Осень приносила из усадьбы легкие хрустящие листья. Сережка был в Одессе, Лазарька — здесь. И Лазарька, выходя из кузницы, топтал рваными башмаками хрустящие листья, прилетавшие из старого сада. «Не так!..» И он докажет им, что «не так!» Докажет! Погодите!
Обида с прежней силой захлестывает мозг, Лазарька отворачивается от холодного здания реального училища и идет, ни на кого не глядя, снова на Соборную площадь. Он садится на скамью и сидит, как взрослый. Если бы Лазарьке дали палку, надели на него черный котелок и всунули в руку «Одесский листок», можно было бы подумать, что сидит важная шишка из городской управы.