Тайгастрой
Шрифт:
Они расстались, пожав друг другу руку крепко, от души, словно прощались навсегда, хотя могли вместе итти в будущее, которое оба хотели видеть прекрасным.
Перед рассветом началось... Полетели вверх ракетки, фосфористые полосы прочертили небо, задрожала земля. Над головой загудели, сверля пространство русские шестидюймовые и трехдюймовые снаряды.
Немцы ответили тем же. Две немецкие мины лопнули возле самого блиндажика батальонного командира. Посыпалась с бревенчатого наката земля,
И затем уже, не прерываясь, вспарывалась земля, распахивалась снарядами. Рвалась ночь огнем, сталью, вздохами.
После плясовой, прибауток жалось сейчас тело к липкой обшивке окопа, сливалось с деревом, землей, глиной, чтобы ничем не выделиться. Еще в ушах тары-бары, плясовое, плач гармошки, еще в живом и неискалеченном теле, в мозгу, в сердце — тыл, запасный полк, деревня или город, невеста или жена, соленые слезы прощанья. И все это будто во сне. А наяву — ветер срывает крыши, гудит, воет жесть и будто на лесопильном заводе сбрасывают с размаху доски.
После артиллерийской подготовки надо поднять людей. Это самое трудное — поднять людей из окопов под огнем противника. Раздается хриплый голос Радузева. Они не слышат. Не хотят слышать. Он знает, что надо вынуть наган, извергнуть самый дикий, чудовищный «мат» — единственное средство в такую минуту. Он смотрит на часы. Еще до назначенного времени пять минут. Пять минут! Какое счастье... Тогда и он жмется к окопу, — самому близкому, родному, что здесь есть.
Холодно, Чертовски холодно. Зубы выбивают сумасшедшую дробь. Но делать нечего. Так завернута спираль. Один в поле не воин. А итти их путем? Нет, это то же самое. И он вспоминает разговор с Лазарем. «Однако, который час? пять — ноль-ноль. Пора!»
Сергей Радузев сбрасывает с себя все вяжущее волю, ненужное, тягучее и разражается отборнейшей бранью. Он стоит посреди окопа. В короткой, туго стянутой шинелишке. Фуражка низко насунута на лоб. В руке наган, на боку болтается планшетка. Все это, впрочем, ни к чему! Надо бежать на остатки проволоки, перепутанной, перекрученной, надо подставить теплое, живое, все ощущающее тело под посвист пуль и визг осколков. Надо самому выйти на бруствер раньше других, смело и гадко усмехнуться ненавистной смерти, выпрямиться — это хорошо действует на солдат — и потом уже перебежками туда, где...
И он выходит. За ним выходят солдаты. Вой, комья земли, горячий воздух хлещет в лицо, остро пахнет кожей и тухлым яйцом. С каждой секундой солдат все больше и больше.
— Вперед! Вперед! — кричит Радузев, хотя знает, что немногие услышат его.
И под деревянную строчку пулеметов пошли первые цепи вперед.
Немцы загоняли свинцом солдат в окопы, и снова из земли выползали живые комочки, подгребали перед собой песок, делали горбики, — выползали другие, — и еще, без конца. И когда выкатилось из-за пригорка солнце, поле было занято русскими солдатами.
На центральном участке перебегал батальон
На минуту стихли пулеметы. Радузев поднялся во весь рост, чтобы видели его все, и крикнул:
— Пошли! Пошли! Так вас, перетак! Пошли!
И чем отборнее была брань, тем легче становилось на душе.
Ротные командиры поднимали людей, как поднимают лошадь, бьющуюся коленями о лед.
Побежали.
Лазарь Бляхер выбрался из окопа раньше других и побежал вперед в числе первых, но скоро устал. Сердце, казалось, готово было вырваться из груди. Он кулаком надавил против сердца грудную клетку, словно затыкал рану, и шел медленно, весь мокрый, с трудом дыша горячим воздухом и сплевывая густую пену слюны, которая не отделялась от губ. Над головами беспрерывно рвалась шрапнель, осколки ее с визгом шлепались на землю.
Мимо Лазаря, без всякого строя, бежали солдаты с искаженными от грязи, пота и ненависти лицами. Среди солдат Лазарь увидел Радузева: тот бежал, почти не сгибаясь.
После короткой паузы снова застучали с обеих сторон немецкие пулеметы.
— Проклятие! — крикнул Лазарь и, не отдышавшись, побежал дальше, на сближение с противником. Оставалось еще продвинуться метров триста к тому месту, откуда немцы расстреливали наступающих в упор.
Лазарь понимал, что если в эту тяжелую минуту солдаты не выдержат огня и бросятся назад, немцы без труда сметут их всех пулеметами. Следовало для спасения людей во что бы то ни стало продвинуться и закрепиться у леска.
— Ребятушки! За мной! За мной?
Он призывал солдат, хотя понимал, что немногие могли услышать. Потом снял фуражку и замахал следовавшим за ним солдатам.
Живой пример в бою действует неотразимо. Кое-кто поднялся. Откуда-то появился хорошенький прапорщик, прибывший вместе с Лазарем в батальон. Он прикрыл ладонью лицо и побежал за Лазарем.
«Что если б его в эту минуту видела мать?.. — подумал Лазарь. — И вообще, если бы все матери посмотрели в эту минуту на своих сыновей...»
Поднялось еще немного солдат — впереди и справа. У старого бородатого ротного, бежавшего с десятком молодых солдат, раздавленной клюквой свисала на ниточке мочка уха, — ротный, очевидно, не замечал этого.
В короткой шинелишке, с винтовкой и короткой лопаткой Лазарь бежал к леску, откуда немцы безостановочно стреляли из пулемета. «Заткнуть ему глотку!» — это была мысль, которую он отчетливо сознавал и которая заставляла бежать на огонь, освобождая от страха смерти. В правой руке он сжимал жестяную рукоятку гранаты. Он сам себе поставил задачу: добежать к пулеметному гнезду и забросать его гранатами.