Таймер
Шрифт:
И все они приходят на исчезающий этаж. И все они «словно больны неизлечимой болезнью», как выразилась Таня.
Потом я спускаюсь (независимо от результата: на месте этаж или исчез), выхожу на улицу, встаю под окнами, отламываю веточку с ближайшей вишни и обгрызаю её. Разжёвываю скользкую молодую кору и размышляю о странных квартирах, которые сегодня здесь, никуда не делись, в них горит свет, колышутся занавески, нет-нет да покажется сквозь намытое стекло или искажённое рябью тюля лицо кого-то из хозяев, долетит обрывок фразы через приоткрытую форточку. А вот форточка закрылась, и окончание реплики осталось дома, и, вместо того, чтобы отправиться в полёт, плюхнулось где-то на кухне или прошлось по коридору.
А в другой день жизни в
Однажды со мной случилась паника. И даже приступ клаустрофобии. Здесь, на улице. Должен был бы случиться там, у Мишки в квартире, когда этаж улетел со мной на борту. Но нет, дрожь пробрала меня на улице, на открытом пространстве, на свежем воздухе. Я мог дышать полной грудью и вольготно раскидывать руки во всю ширь, шагать в любую сторону, но вместо этого вдруг застыл, скованный ужасом: подумать только, квартир нет, а люди в них остались! В какой чужой вселенной они сейчас летают? Мне стало страшно: до липкости, до потливости. До спазмов в горле. А что, если им однажды не хватит воздуха в этом полёте? Или произойдёт какая-то внезапная разгерметизация или чёрт знает что ещё? Или они заболеют и не смогут вызвать помощь?
Что за изощрённая пытка? Что за испытание? Почему Судьба позволила себе подобные выходки по отношению к этим людям?
Я жевал смолистую молодую ветку, сплёвывая на асфальт мелкие ошмётки коры и думал обо всём подряд. И опять, вспоминая о Вере, возвращался мыслями к Тане. Отгонял воспоминания о ней и пытался погрузиться в состояние вымышленной влюблённости в Веру. Вымышленной мою влюблённость называл Мишка, а я не соглашался.
Он вообще всё время что-то интересное говорил мне. Вроде этого:
– Не важно, до какого этажа ты доберёшься в жизни, главное, чтобы он не оказался исчезающим. Но, даже если вдруг окажешься на исчезающем,– не унывай! Жизнь и тогда не кончается.
Я улучил минутку, чтобы переосмыслить слова приятеля. Подержал во рту веточку, словно сигарету. В такие минуты раздумья я жалел, что не курю. Огонёк в темноте – маяк. Маяк одинокого счастья. И, может, кто-то, привлечённый огоньком, подойдёт, чтобы стрельнуть сигарету, и растворится навсегда, а кто-то вдруг останется рядом на всю жизнь, вот так просто, из-за одного маячка в темноте.
Высоко надо мной в небе летел самолёт. Виднелась только красная мигающая точка. Ещё один маячок в летних сумерках.
Я втянул вечерний свежий воздух. Расхотел учиться курить, зато надумал другое: вот бы взять телефон и спросить: «О’кей, Гугл, ты знаешь, как пахнет ночной июль?» Нет? Да что ты тогда вообще знаешь, Гугл? Наверняка ты назовёшь мне сотни латинских названий цветов и трав, но к чему всё это, если не можешь просто вдыхать аромат неведомых запоздалых растений – остывающий, лёгкий, готовый раскрыть все свои ноты к утру и более яркий, дерзкий, собирающийся разгореться к полуночи? Как всё это пахнет? Искрящиеся полоски электрического света, рыхловатый асфальтовый всплеск, густая уксусная капля внезапно взбаламученной городской химии и, как успокоение, снова запах травы. Щепотка удаляющихся быстрых шагов смешивается с тягучей пряной пеленой поставленного на паузу времени.
– Точные знания, Гугл, лишают иллюзий,– наверное именно так выразился бы Миша (и катнул во рту серебристый шарик – это движение прочно ассоциировалось у меня с соседом из 94-й квартиры), а ещё он мог бы сказать,– только незнание и невозможность узнать друг о друге всё до мельчайших подробностей оставляет людям шанс на вечную любовь. Знания должны быть только мимолётные, как эти ночные запахи.
Эх, собрать бы сейчас все звёзды и отнести Танюхе. Но нет, её квартира для меня теперь тоже на исчезнувшем этаже. Очередные размышления: так бывает, всё на месте, не
Пора уезжать отсюда, с таким мыслями недолго и повзрослеть. А оно мне надо? Мне двадцать три! К чему вся эта мудрёная философия?
Занавеска на 4-м этаже дёрнулась. Да-да, туда, где недавно правила бал самая главная загадка моего лета, вернулась реальность.
Я ещё постоял несколько минут, сплюнул зелёную слюну. Горьковатый вкус вишнёвой ветки перебьёт теперь только мятная зубная паста.
На двери съёмной квартиры меня ждал неприятный сюрприз. Наискось, крупной уродливой бугристостью взрыхлило краску недружелюбное слово: «Убирайся!»
Ого! Кому ж из соседей я так немил? Тем, что проживают на исчезающем этаже? Вере? Мише? Может, Женьке? Ему-то с чего? Огарёвым? С ними я вообще едва знаком. Скорее всего – Вере. И занавеска колыхалась на её окне, видела, значит, что я на улице… А может, занавеска – сама по себе, а надпись – сама по себе?
Нет, думаю, всё-таки Вера. Увидела меня и что-то повернулось у неё в голове. Что именно – трудно сказать, и, вероятно, задолго до моего появления в её жизни.
Глава 8
Таня первую половину дня была не в духе и никого не хотела видеть. Такое случалось с ней после особо тяжёлых рабочих смен. Обычно хоть немного помогал душ или ванна с пеной, хороший завтрак и четырёхчасовой сон. (Она где-то вычитала, что после ночного бодрствования днём спать надлежит вполовину меньше привычного времени. За последние несколько лет больше 8 часов кряду Таня не спала ни разу).
Ничто из привычной терапии сегодня не спасало. Душ с выбивающейся, словно волосина из причёски, бьющей наискось струйкой раздражал: давно следовало починить, но не хватало сил закрутить получше пластиковую лейку (скорее всего, резьба сорвана и восстановлению не подлежит). Зубная щётка, купленная недавно, показалась сегодня негодной, мягкая растрёпанная щетина назойливо щекотала дёсны. Таня с досадой сплюнула пасту и завершила чистку зубов пальцем, как, бывало, делали одноклассники в походах. Яичница с беконом и ароматный капучино не доставили радости. Сон не шёл. Таня взбивала вмиг ставшую неуютной подушку, раздражённо барахталась в пододеяльнике, пинала сбившееся в комок одеяло. То поднималась и распахивала форточку (душно!), то вновь подскакивала и закрывала (шумно!). Бесцельно прощёлкав пультом весь имеющийся ассортимент каналов по три раза, Таня гневно выматерилась и отчитала себя вслух:
– Что за настроение, подруга?
Она тряхнула головой, отгоняя воспоминания: приспичило же ей вчера выглянуть в окно из процедурного кабинета. Никогда прежде не делала этого: ведь помнила, что жалюзи сломаны, один раз поднимешь, а потом провозишься неизвестно сколько, чтобы снова опустить. А вчера захотелось на июльское солнышко поглазеть – хоть через щёлочку между металлическими пластинками. А что? Капельницы сняла, всё продезинфицировала, «процедурку» помыла, спина устала, так отчего бы не облокотиться о подоконник и не обозреть городской пейзаж, виденный «сиксильён раз». Так говаривала Танина бабушка. Вот и поглазела! Пейзаж незамысловатый: улочка с невысокими домами постройки ХIХ века, а среди них шныряющие с разной скоростью и периодичностью автомобили, производства века ХХ и ХХI, и люди, ровесники этим последним. И вот среди таких шныряющих – Арсений, собственной персоной! Идёт угрюмо чуть позади какой-то дамочки в вязаной кофте и клетчатой юбке. В общем-то и наплевать: идёт, пусть идёт. С дамочкой или без, позади или спереди – всё равно. Они друг другу, Арсений и Таня, в вечной любви и верности не клялись. Но зачем соврал про отъезд? Сказал бы просто: «Тань, я другую встретил». Да уж, затрапезный Ямгород полон соблазнов. Таня хмыкнула.