Таймири
Шрифт:
— Но разве такое возможно? — удивилась Таймири.
— Не будь высокого, не было бы низкого. Выделяя красоту, мы, сами того не осознавая, выделяем и уродство. Когда мы ставим вещь на определенную ступень нашего бытия, появляется противоположность. Появляется возможность сравнения. Подумай об этом. Трудное и легкое определяют существование друг друга. Если бы мы не имели представления о том, что есть трудность, а что легкость, мы не искали бы легкой жизни и дополнительных благ — и были бы счастливы. Мы стали бы создателями, которые не гордятся и не стремятся превзойти друг друга. Не было бы соперничества, вечной гонки, от которой
Эльтер еще много говорил, и Таймири не пропустила ни звука, хотя его монолог, казалось, длился вечность. Стоя на краю утеса со связанными руками, она не могла пошевелиться. Ноги словно приросли к земле, но усталости не ощущалось, хотя солнце уже клонилось к закату, повиснув в безжизненном небе алым пятном. Таймири совершенно не тревожил голод, хотя с утра она выпила одну-единственную чашку кофе.
Она заметила, как переменился голос Эльтера. Он утратил былую звучность и силу.
— И напоследок, — проговорил усталым голосом Эльтер, — молчи побольше. Слова лишают жизненной силы. Опустошают, как знойный пустынный ветер. Следи за своими словами…
Он замолк, когда угасло зарево заката. А развязав ей руки, едва слышно добавил:
— Придешь завтра к старому дереву. Завтра простимся.
Таймири даже не оглянулась. Медленно двинулась прочь, через ночь, к мастерской.
«Как хорошо, что село солнце, — подумала она, ускорив шаг. — Хорошо, что в темноте мы не видели лиц друг друга. Я боюсь взглянуть на него. Он увядает, словно цветок, распустившийся в неподходящее время. А подходящее время разве распознаешь?»
***
Кэйтайрон ощущал себя загнанным в угол. Ни рулевой рубки, ни навигационных приборов, ни даже шума воды за окном!
— Как будто я на пенсии! — возмущался экс-капитан. — Хотя и это вряд ли, потому что доживать свой век я отправился бы на море. — Ну, вот что эти руки?! — жалобно восклицал он. — Им уж больше не держать штурвала. А эта голова, — И он ударял себя ладонью по лбу, — станет головой безмозглого старикашки, который вскорости и имя-то свое позабудет! Нет, Папирус, нет, друг любезный. Не годится мореходу отсиживаться в комнатушке и питаться, чем адуляр пошлет. Мне нужно раздолье и духовная пища! Где тут у них библиотека? Пойдем, поищем.
Папирус промолчал, проследовав за капитаном через распахнутую дверь. Матрос решил не напоминать Кэйтайрону о том, что тот никогда мореходом не был и управлял всего только речной посудиной.
Из пристройки для гостей прямого хода к училищу не было, и во флигеле имелась своя библиотека, которая едва ли уступала по размерам «Тысяче и одному компартменту». Шкафы протянулись в ней вдоль всех стен, по всему периметру, и не было на полках места, которое бы пустовало. Хотя книги там уже порядочно заросли паутиной и покрылись пылью. Гости редко заглядывали в обитель знаний.
Папирус потерянно бродил вдоль книжных рядов, поскольку даже вообразить не мог, что на свете существуют
Когда капитан вышел из лабиринта книжных шкафов без своего помощника, то невероятно огорчился. Однако кричать в библиотеках не принято, и Кэйтайрон решил подождать до утра. За ночь Папирус ума наберется и поймет, что от старших отставать не следует нигде и никогда.
А Папирус всю ночь напролет просидел рядом с торшером, подпирая какой-то шкаф. Он обнаружил занятнейший источник, из которого можно было почерпнуть много полезной информации. Информация относилась к разделу коллективной общенародной фантазии. Говоря простым языком, это были мифы. Ох, и охоч был Папирус до мифов! А как падок на парадоксальные явления!
Давно уже так не утешался библиотекарь, как в тот вечер и в ту ночь, когда Папирус попросил разрешения остаться в книгохранилище до рассвета. Мало кого привлекали старинные рукописи, мало кто из заезжих проявлял интерес к историческим очеркам. Разве только редкий ученый да литератор. А Папирус был прост, скромен и робок, чем совершенно покорил библиотекаря. И тот где-то после десяти вечера вышел из зала на цыпочках, оставив ключ на столе. В честь такого события он даже не стал прятать булочки, которые припас для себя на следующий полдник. Пускай читатель подкрепится.
А читатель, едва заалело за окном утреннее небо, вскочил с пола, окрыленный поразительной догадкой. Всю ночь напролет он листал и перелистывал фолианты, чихал от книжной пыли и слепил себе глаза в полутьме, после чего его внимание привлек потрепанный свиток, перевязанный шнуром и снабженный пометкой «устарело». Папирус вообще не понимал значения слова «устарело» применительно к древним мифам. А в рукописном тексте свитка речь шла как раз таки о мифах.
В общем, почерпнув все необходимые сведения и еще раз проверив свою догадку, он, вместо того чтобы явиться к капитану с повинною, покинул флигель и с непреклонной решимостью направился к воротам, которые сторожила черноволосая ключница Ниойтэ. Папирус, конечно, рад был бы повидаться с красавицей-априортой, но у него имелась срочная новость для Таймири. Он так торопился, чтобы изложить ей свою идею, что впопыхах не заметил в пустоши ни одинокого дерева, ни одиноко сидящей рядом девушки в длинном запыленном платье. Она сидела на коленях и обливалась слезами над какой-то тряпицей. И по этой тряпице, а может, по тому, кому она некогда принадлежала, тоскливо звонил колокол на башне в мастерской.
Колокол может звонить всего в нескольких случаях. К началу занятий призывает звонкий колокольчик, младший брат бронзового великана. Средний брат, медный баритон, подает голос лишь тогда, когда нужно добудиться какого-нибудь преподавателя. Захочешь ты разбудить, скажем, достопочтенного старичка Ризомерилла, начнешь стучаться к нему в дверь — тут-то он и выскочит. Сперва лекцию о хороших манерах прочтет, потом поинтересуется, отчего ты его из ушата не окатил. Почему только в дверь колотил, как ополоумевший. Колоколу таких вопросов не задашь.