Таймири
Шрифт:
— Если б мы воспользовались картой, — сказал он, — пришлось бы обходить стену, чтобы добраться до ворот. А это еще день пути.
— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо отозвался капитан. — Намек понят. Я бездарный проводник.
— Зато вы отлично разбираетесь в судах, — тотчас заступился Папирус.
Минорис переминалась с ноги на ногу, обиженно косясь на подаренные сандалии, и негромко охала. А Сэй-Тэнь со спящим Ритен-Уто стоически молчала. Таймири в своих бессмертных, стоптанных туфлях чувствовала себя комфортнее всех.
— Может, постучимся? — предложила она. — Или, полагаете, не впустят?
— Со
Он постучал три раза, выдерживая паузу после каждого удара. За тремя долгими последовало три быстрых, ритмичных. Прямо какая-то азбука Морзе! Глядишь, еще и пароль спросят. Однако пароля не потребовалось. Немного погодя створки ворот неторопливо поползли в стороны, и перед путниками предстала совершенно беззащитная девушка с ярким фонарем в руке. На девушке был длинный, до пят, балахон из какой-то очень дорогой материи, перевязанный на поясе широкой лентой. Пышные кудри струились до самой талии, а изумительный разрез пытливых глаз не мог оставить равнодушным даже самого привередливого сердцееда… Папирус вылупился на привратницу и немедленно потерял дар речи. Судя по его виду, вместе с даром речи улетучился и разум. Причем, безвозвратно.
— Добрые странники… Вы ведь добрые, не так ли? — невинно осведомилась девушка. — Потому что, если нет, я запущу в вас этим фонарем. А в нем масло. И… В общем, сами понимаете.
— Мы добрые, добрые, — поспешил заверить ее капитан. — Только очень уставшие.
— Му-э-а-э, — обалдело промычал Папирус.
— Если вы устали, это еще не повод стучаться в мастерскую. У нас, между прочим, не гостиница и не приют для бездомных, — посуровела привратница. — К тому же, мужчинам сюда нельзя. Для них есть отдельный флигель.
— Вижу, философу Каэтте здесь не рады, — проговорил своим новым, молодым голосом Диоксид. Только сейчас, при свете фонаря, Таймири заметила, как он подтянулся и постройнел. Куда-то исчезла седина, разгладились морщины, а борода превратилась в густую трехдневную щетину. Взгляд из водянистого и близорукого сделался глубоким, насквозь пронизывающим. Если бы не посох да не одежда из сундука Благодарного, нипочем бы не узнать.
— Ба-атюшки! — прошептала Минорис. — Разве ж это он? Его подменили! Украли! Похитили!
С такими словами она набросилась на опешившего философа и принялась нещадно его колотить. — Я спрашиваю, куда вы дели Диоксида? Что он вам сделал? Вы — негодяй! Убийца!
— Видите, до чего дошло, — вымученно улыбнулся Каэтта, когда обезумевшую Минорис оттащили прочь. — Убийца.
— Хороша маскировочка, ничего не скажешь, — обрадовалась привратница. — Простите, что сразу вас не признала. Такой конфуз вышел.
— Пять лет прошло, а вы всё в прежней должности априорты? — спросил философ. — Нехорошо, дорогая Ниойтэ. Я поговорю с ардиктой, пусть на ваше место поставят какого-нибудь молодца из среды физиков-испытателей.
— Благодарю покорно, — поклонилась Ниойтэ. — Но моя должность меня ни капли не тяготит. Я, видите ли, обожаю ночь и масляные фонари. Это так романтично!.. Но что же вы стоите? Добро пожаловать. До утра поместим вас в комнате для гостей. А если
— Прошу прощения, — любезно возразил философ, — но свиток останется при мне. — За пять лет в мастерской многое могло измениться. Людские мысли зреют чересчур уж быстро, а предательство существовало еще на заре человечества.
— Ах! Что вы такое говорите! — опешила Ниойтэ.
— Я ничего не утверждаю, — внимательно взглянул на нее Каэтта. — Но предосторожность не повредит. И еще, — он потрогал свою щетину, — не найдется ли у вас цирюльника? Только такого, чтоб у него руки из правильного места росли.
Априорта радостно закивала:
— Для вас хоть из-под земли достанем!
Кэйтайрон презрительно хмыкнул: вишь, как любезностями сыплет! Подлиза!
Уверенная в своей неотразимости, Ниойтэ плавно отступила в сторону, и перед гостями расстелилась гладкая, как лента, аллея, усаженная по краям — о, диво! — пальмами, фикусами и изящными, духовитыми кустиками. Стояла глубокая, тихая ночь. В траве — да-да, там росла самая настоящая трава! — робко потрескивали сверчки. Затеняемые кронами пальм, рыжели в темноте фигурные фонари. Капитан решительно двинулся вперед, но дорогу ему неожиданно преградили.
— Вам с молодым человеком сюда нельзя, — сказала Ниойтэ, под молодым человеком подразумевая Папируса. — Пройдемте, провожу вас к Лисса-дому.
Она настойчиво увлекла Кэйтайрона за локоть, подмигнула философу и скрылась за воротами. Всю дорогу до Лисса-дома (что за смехотворное название!) Папирус любовался роскошными локонами априорты, слушал мелодичное поскрипывание ее светильника и хотел лишь, чтобы ночь никогда не кончалась и чтоб они вот так шли и шли по пустырю, с теплым ветром да яркими, небрежно разбросанными над головой звездами.
А тем временем Таймири, Сэй-Тэнь и Минорис следовали по аллее за философом-самозванцем, потому что только он знал, как пройти к главному входу. Минорис не могла решить, то ли ей перед Диоксидом благоговеть, то ли затаить на него обиду. Ведь он-то ее обманывал, стариком прикидывался. Правильно, значит, поступила, что отказалась от его уроков. А с другой стороны, если он прикидывался для пользы дела, если на него какая-нибудь сверхсекретная миссия возложена? Тогда, выходит, Диоксид достоин восхищения и почета? По крайней мере, одно Минорис уяснила твердо — первому впечатлению доверять не стоит.
Аллея была посыпана чистым, мелкозернистым песком. Он приятно хрустел под ногами и навевал на Сэй-Тэнь воспоминания о море, куда они раньше ездили всей семьей — семьей дружной, сплоченной. В этой семье не было места неприязни и упрекам. Упреки начались позднее — когда Сэй-Тэнь позволила себе роскошь мечтать.
Таймири таращилась на пальмы, которые (она была уверена) при свете дня выглядят гораздо эффектней, чем ночью. Посадить бы такую пальму у себя во дворе — тетушка умрет от счастья! Хотя нет, не нужно, чтоб умирала. Будет вполне достаточно легкого обморока. А потом они откроют пальмовую рощу, и в эту рощу будут стекаться люди со всей столицы. Тетушка наконец-то бросит свою нелюбимую работу, заживет припеваючи, и будет у нее что ни день, то праздник.