Тайна брата
Шрифт:
— Ну, я не специалист, Карл, но рано или поздно война закончится, и такие люди… — он кивает на полку с книгами, — такие люди с удивлением поймут, что по всем счетам надо платить. Они получат свое сполна.
Плохой немец
Дед подогревает воду в печке. Пока я умываюсь, он ищет холодное, чтобы приложить к глазу.
— Лучше не рассказывай Стефану о том, что случилось, — советует он, вручая мне кусочек замороженной свинины, едва я переступаю порог кухни. — И мясо береги, это наш ужин.
Сижу за столом,
— Он может взорваться, как вчера вечером, — объясняет дед. — Будем считать, что ты упал с велика.
Вспоминаю, как Стефан орал на меня. Дед явно замечает, до чего мне от этих мыслей паршиво.
— Ты не виноват. То, что одного человека печалит, другого злит. Разные люди по-разному реагируют.
Жду, пока он объяснит подробнее.
— Когда ты думаешь о папе, что ты чувствуешь?
Зажмурившись, я пытаюсь унять тяжесть в груди. Это как боль, которая не проходит. Она всегда внутри, даже если я ее не замечаю. Когда мы гуляем с Лизой, я не думаю о ней, но едва что-то напомнит о папе, и боль мигом накрывает с головой.
— Мне очень грустно, — говорю.
Дед кивает.
— У мамы иначе. Она чувствует себя больной.
— Но ей сейчас лучше.
— Да, и это здорово. — Дед грустно улыбается. — А Стефан злится. Он хочет найти виноватого в том, что случилось с папой.
— Ты хочешь сказать, что он обвиняет фюрера?
Дед, подняв бровь, смакует эту мысль.
— Твой брат не очень-то жалует фюрера. Как и его отец, и…
— Папа тоже не любил фюрера?
Дед вздыхает:
— Может, лучше сейчас не поднимать эту тему? Мы говорим про Стефана, и почему не надо посвящать его в твои злоключения. Видишь ли, Карл, он может натворить бед. Помнишь, как он лез во все неприятности у вас в городе? И как его забрали за драку? Вот, будет то же самое, только времена сейчас другие, и последствия могут быть куда страшнее. Стефан не врал, когда говорил, что люди из лагерей не возвращаются.
— Как папа Лизы?
— Да.
— А герр Финкель?
— Не знаю. Вполне возможно. — Дед качает головой.
— Но как инспектор Вольф может так жестоко обращаться со знакомыми? — Едва этот вопрос срывается с губ, я вспоминаю, как сам жестоко обращался со знакомыми. Например, ударил Йохана Вебера в день, когда тот получил известие о смерти отца.
— Карл, я уже объяснял тебе, люди меняются. — Дед внимательно смотрит на меня. — Жаль, не всегда в лучшую сторону.
Мой взгляд цепляется за значок нацистской партии у деда на рубашке: белый круг в красном кольце, серебряные буквы и свастика в центре.
— В тот день, когда к нам пришел инспектор Вольф, на тебе не было значка. А раньше ты его вообще не снимал.
Дед смотрит на значок и качает головой:
— Да, я…
— Раньше ты любил герра Гитлера, а потом он тебе разонравился.
Дед молча идет к железной печке, чтобы поставить еду на огонь.
— Никому не скажу.
Дед смотрит на меня через плечо, а потом достает из ящика деревянную ложку, чтобы мешать еду в горшке.
— В смысле не про синяк под глазом, — объясняю. — Хотя про него тоже не скажу. Я про все вообще.
Дед,
— Про цветок. Про то, что папа не хотел на войну. Про то, что ты думаешь о фюрере.
Дед, обернувшись, изучает меня взглядом.
— Обещаю, не скажу. И… мне фюрер тоже разонравился. Он всех пугает, а так нельзя. Нельзя жить в страхе, правда?
— Нет, — отвечает дед. — Так нельзя.
Еда готова, и мы садимся за стол. Перед нами стоит горшок с водянистым бульоном. На вкус не очень, но у нас остался кусочек колбасы, дед режет его мелко-мелко и бросает в бульон. Жесткие ошметки тут же тонут, добавляя разве что слабый привкус.
Стоит нам начать есть, как раздается стук в дверь. Дед откладывает ложку и идет открывать. Едва заслышав имя Стефана, я подхожу к окну и выглядываю на улицу. Дед на крыльце разговаривает с двумя парнями. Узнаю их сразу: это они сегодня утром сыпали что-то в бензобак фургона.
Дед качает головой, но слов не слышно. Но когда я выхожу в коридор, до меня долетает обрывок фразы, «…и больше чтобы я вас здесь не видел», — говорит дед, захлопывая перед ними дверь.
— Болваны, — говорит дед и, развернувшись, наталкивается на меня.
— Кто это был?
— Никто.
— Друзья Стефана?
— Не важно. Больше они сюда не придут. Пошли обедать, пока все не остыло.
В кухне дед включает «народный радиоприемник», стоящий на буфете, где Ба хранит посуду. У нас дома был точно такой же. Их наштамповали, чтобы каждая семья могла слушать дома передачи и новости рейха.
Звучит народная музыка, потом песня заканчивается, и начинается другая передача. Я не прислушиваюсь, пока не понимаю, чей это голос. Фюрер произносит речь. Я много раз ее слышал, в школе мы даже заучивали ее наизусть. В последнее время постоянно крутят один отрывок, уж больно он соответствует моменту.
«Мистер Черчилль может верить, что Великобритания выиграет. Но я ни на миг не усомнюсь, что победоносная Германия одолеет врага. Судьба рассудит, кто из нас прав».
Я помню каждое слово. До сих пор они вызывают прилив гордости.
Победоносная Германия.
Но к гордости примешивается сомнение. Я ненавижу врага. Русские убили моего папу, англичане забрасывают нас бомбами и взрывают наши дома. Я хочу жить в победоносной Германии, я горжусь тем, что я немец, но в то же время я больше не люблю фюрера. Раньше мне казалось, что он говорит взволнованно, теперь я слышу в его голосе злость.
— Давай найдем другой канал, — предлагает дед, вставая из-за стола. — Музыка гораздо лучше для пищеварения, согласен?
«Апачи»
Мама с бабушкой, едва зайдя домой, тут же замечают мой синяк. Хорошо, что мы с дедом успели подготовить легенду. Заявляем, что чинили велик, взяв запчасти от старого дедушкиного из подвала (кстати, это правда). А когда починили, мы с Лизой поехали кататься (что тоже правда). А вранье — что я упал с велика и стукнулся лицом.