Тайна дразнит разум
Шрифт:
Историк перекинул взгляд на столь близкий ему трехъярусный памятник, высвеченный полуденным солнцем. Нижняя цепочка из фигур ратоборцев, художников, просветителей и слуг государства; средняя площадка вокруг державы — проход героев эпохальных событий, а верх бронзового шара увенчан крестом, ангелом и россиянкой со щитом тысячелетнего Отечества.
— Она! — девичьи глаза горели. — Кто поднят выше всех? Великий князь? Государь? Нет и нет! Простая женщина! Наша судьба! В будущем не вы, мужчины, а мы, «слабый пол», возглавим
— Всемирный матриархат?! — съязвил он, не желая того.
— Да! — в голосе угроза и вызов. — И в прошлом мы давали о себе знать. (Из нижнего пояса фигур выделила княгиню, прозванную народом Мудрой.) Сравните Ольгу и россиянку! Псковитянка возглавила Русь, а россиянка поднялась над планетой. Выходит, не монархи, а рядовые матери поведут за собой народы. Не в этом ли тайна Тысячелетия?
— Позвольте напомнить, — иронически улыбнулся он, жалея наивную собеседницу, — ведь в письме «Н. Ф.» речь идет о скрытой фигуре, а россиянка просматривается со всех сторон. Так?
Она помрачнела, замкнулась. А он, искренне сочувствуя ей, нанес очередной удар да еще в грубой форме:
— Учтите, голубушка, женщина без логики — медуза.
— Хотите сказать, что я бесхребетная? Так медуза может и ожечь. Берегитесь!
К ней вернулась твердая поступь. Гордо вскинув голову, актриса зашагала к театральному подъезду, ни разу не оглянувшись. Иначе удивилась бы, увидев спесивца с поникшей головой.
Проклиная свое бездушие, он не понимал, что с ним происходит. Разум диктует жесткое отношение к «женщине из тумана», а чуткая интуиция шепчет: «Догони, извинись».
Вспомнился случай из практики военного трибунала. Он, председатель, приговорил к расстрелу деникинского лазутчика, а жену его, похожую на Веру Холодную, рекомендовал в штаб машинисткой. Поручился за нее партбилетом. Во время налета белых она спасла секретную карту.
Но было и такое. Он возглавлял комиссию по чистке партии. Доверился показанию женщины, которую бросил партиец. А выяснилось, что вина коммуниста в том, что он, бывший батрак, женился на красивой дамочке, подверженной алкоголизму.
Кто скажет, как раскроется Берегиня и что она выкинет, чтобы «ожечь» — оправдать свою угрозу?
Руками Калугин держался за медные поручни решетки, согретые солнцем. Струящееся тепло, казалось, греет потревоженные когда-то позвонки. Со своим недугом он обошелся круто, но лишь сейчас осознал, что вышибание клина клином: сильно действующие средства — лед, яд, голод, китайская иглотерапия — все они заквашены на противоречии. Все на свете, даже здоровье, обязано борьбе противоположностей. Любая гимнастика строится на сопротивлении.
Вот и сейчас, чтобы вернуть себе боевой дух, он сначала представил себя коленопреклоненным перед Яснопольской и, ужаснувшись, стал самим собой: отбросил мысль о Берегине. Есть вещи поважнее.
Его взгляд остановился на угловом здании с репродуктором.
Провожая верного, близкого товарища, всегда испытываешь чувство тоски, а тут еще примешано ощущение обиды, несправедливости, ибо за «проводами с повышением» скрывается утонченный прием Зиновьева изгонять нежелательных для оппозиции ленинцев.
Интересно, придет ли Иванов? Он грозился вывести Пучежского на чистую воду, а на деле — боится своего начальника. Но при чем тут подспудная мысль о книге Федорова? Почему невидимая нить странной ассоциации требует к себе внимания? Видимо, интуиция сама, без воли хозяина, выдаст разгадку на-гора. Надо лишь подождать…
Загудела широкая арка крепости. В Кремль вошла первая партия провожающих. Групповой приход объясним: все приезжие коммунисты жили сообща — большая коммуна на Большой Михайловской, малая коммуна на Малой Михайловской, а средняя на Московской в совпартшколе, где объединились латыши. Они-то и нахлынули, окружив плотным кольцом земляка Карла Сомса; наперебой желали ему здоровья и успехов на новом посту в Москве.
(Дорогой читатель, ты спросишь: а где напутственные тосты, вино, закуски, музыка и ресторанные столики? Увы, автор, очевидец событий, не имеет права на смещение временных примет: партийцы даже образом жизни боролись с гримасами нэпа.)
Вот те на!.. замаячил зеленый портфель. Правда, Пискун совсем не походил на прежнего Пискуна: не семенил ножками, не суетился, не заглядывал в глаза, а пристально следил за восточными воротами, где вот-вот появится красная рубаха. Пожалуй, Иванов сдержит слово, а начальник слишком самолюбив: жди скандала. И это в момент прощания с бывшим секретарем губкома, да еще на площади, где в избытке зевак. Упрекая себя за то, что подзадорил архивариуса на выпад, Калугин подошел к нему:
— Голубчик, перенесем вашу очную ставку с Пучежским на Контрольную комиссию, а то здесь…
— Что здесь?! — резко перебил Иванов. — Усомнились во мне?
— Сначала усомнился, — честно признался Калугин.
— Очная ставка за мной! — Угрожающий тон Пискун сменил на доверительный шепоток: — Для него Зиновьев — владыка…
До сих пор Иванов и Пучежский — не разлей водой. И вдруг бывший монах наговаривает на приятеля. Нет ли тут каверзы? Не ведет ли Пискун разведку в пользу ленинградского шефа?
В это время Карл Соме вышел из группы провожающих. Он, седовласый, крепкий, в гимнастерке военного пошива, коротким янтарным мундштуком указал на губкомовские окна: