Тайна дразнит разум
Шрифт:
— Сынок час назад ушел искупаться и не вернулся…
Урок с Глебом и хлопоты с кирпичным заводом отвлекли Калугина от навязчивого желания послушать Берегиню. За день он умаялся и решил перед ужином освежиться.
Махнув матери коротким полотенцем, Калугин вышел к берегу Волхова. Над рекой нависла белесая мгла. Она напомнила счастливую ночь. То было во время новгородской ссылки.
Тогда вечером он впервые отправился на прогулку не один. Нет, он и раньше приглашал ее, но она никогда не выходила за порог флигеля, где ссыльные жили коммуной; да и в комнате беседовала
Однажды, открывая калитку в темень проулка, он почувствовал, что с ним ОНА, царица противоречий и чародейка любого развития.
Беззвучно шагая рядом, Невидимка взяла его под руку и жарко зашептала: «Милый друг, за твою преданность, за твою любовь ко мне не расстанусь с тобой до последней минуты. А сейчас начнем с малого, ибо в малом зачин великого».
И тут он реально ощутил, как левая нога перечит правой, как четная сторона улицы противостоит нечетной и как на мостовой встречные движения взаимоисключают друг друга. Окруженный полярностями и топча полярности, счастливчик вышел на полярные берега Волхова, над которым, как и сейчас, колыхалась белая тьма.
Резкий гудок парохода оборвал мысли. Историк прислушался: бодрый северик принес музыку с Веселой горки — струнный оркестр зашелся в ритме «Калинки».
«Скоро запоет Соловей», — рассчитал он и, скатав полотенце, сунул его в широкий карман толстовки. Удивительно, сегодня он взял на речку не большой, а малый ручник: значит, наперекор разуму, он бессознательно руководствовался инстинктом…
Кроны столетних деревьев прощаются с вечерней зорькой. Рядом с летним рестораном на земляной горке освещены подмостки эстрады. Там мелодично журчат домбры. Музыканты исполняют знаменитый Полонез Огинского.
По аллее, запорошенной тополиным цветом, идет участница концерта. От каждого маха длинной юбки вскипает белая пена. Крутобокая, осанистая, актриса вальяжно плывет в такт музыке. Светлая коса покоится на высокой груди, где, сверкая, позванивает трехрядное монисто. Малиновые сапожки с кисточками завершают русский наряд.
В радостном страхе Калугин, сидя на скамье, узнал в былинной волховянке Берегиню. К счастью, он не был замечен в тени большого куста и смог проводить глазами это чудное явление, пока «Вечернего соловья» не укрыли заросли сирени.
Но вот сердце унялось, и колыхнулись воспоминания о далекой северной ссылке. Прострел в пояснице приковал его к постели. Пожилая сестра милосердия (тоже ссыльная) массировала ему спину, устала, присела на кровать, а потом прилегла…
Постыдная связь без любви была недолговечной. С тех пор он не шел на сделку с совестью. А сердечные увлечения оборачивались унижением и досадой: он влюблялся в красивых женщин. Старый холостяк осуждал себя за такой неравный выбор, но ничего не мог с собой поделать: любит красоту во всем — в радуге, стремительном полете стрижа; в женском облике и даже в логических построениях.
На Веселой горке сменилась мелодия. Трио баянистов вкрадчиво выманивали «Соловья» Алябьева. Николай Николаевич приготовился услышать колоратурное сопрано, а защелкал соловей!
Актриса не уступала курскому соловью. Казалось, пернатый вспорхнул на освещенную эстраду и утонченным свистом повел раздольную мелодию с трелями,
Хотелось наломать сирени, взбежать на горку и вознаградить солистку. В соловьиной песне ему чудился многоколенный мотив жизни с ее переливами, переходами, превращениями, с ее схватками и страстями.
Очарованный звуками, он не заметил знакомой фигурки архивариуса, в кожанке, с портфелем. Обиженный ростом, поднялся на пенек и, боясь шелохнуться, глазами пожирал Берегиню.
При мысли, что его, губкомовца, могут признать завсегдатаи вечернего ресторана, ему стало не по себе. И он, избегая аллей, спустился в тенистую пущу древнего рва. Ива ветками тянула воду, зеленую от плотной ряски. А на другом берегу крепостная стена оранжево отсвечивала на закат.
Тихая старина вернула ему душевный покой, но не надолго. У ворот Летнего сада он снова повстречал волховянку: теперь она улыбалась ему с афиши. Светлоглазая певунья с благородной поступью не может быть «женщиной из тумана», но и не может стать его спутницей жизни. В саду Берегиня с ее неторопливостью и наливными плечами казалась ему старше своих лет, и это вселило надежду, а детская улыбка на афишном портрете мигом отрезвила старого холостяка.
Прощай, мимолетная искра! Ему не привыкать уходить в свой мир противоречий. Нет большего прозрения, когда осознаешь, что всем управляет единство и борьба противоположностей.
Для Калугина выход из дому — необыкновенная прогулка в глубь вечного противоборства бытия. Вот и сейчас он, ступая ботинками по космической пыли, радовался тому, что посланцы издалека расширяют его взгляд на мир до бесконечности, а древние мостовые, лежащие под булыжниками современной улицы, позволяют ему углубиться в подземный Новгород. Там стлались бревенчатые плахи строго в арифметической прогрессии, а в XII веке здешний ученый монах Кирик с помощью геометрической прогрессии заглянул далеко вперед. Кстати, он, математик, озадачил многих любителей старины вопросом: «Нет ли в том греха — ходить по грамотам ногами, если кто, изрезав, бросит их?»
(Конечно же в 1925 году Калугин не мог расшифровать загадочные слова «ходить по грамотам ногами». А сегодня, благодаря археологам, все знают, почему ходили ногами по берестяным изрезанным грамотам.)
Возле одинокой башни, белевшей на берегу Волхова, историк искупался и, размахивая влажным полотенцем, направился к дому, где рядом с калиткой его ждали мать и Глеб.
— Не серчай, — поклонился он матери и, заметив в руке ученика бронзовую палочку, обрадовался: — Нашлось! Это же перо, недостающее Ломоносову на памятнике. Ребята стащили, когда палатку сдергивали…
Радушно приласкав собак, он обхватил футболиста за пояс:
— Проходи, голубчик, и докладывай…
Филя и Циркач скрывались в новом убежище и ночью лазали в антоновскую библиотеку. Воркун бил тревогу: «Жаба торгует старинными книгами». Медлить нельзя!
Ослепительным солнцем и тополиной порошей встретила Калугина Торговая сторона. Удивительно, флаг Варлаамиевской ярмарки давно спущен, а народ валит: всем необходима купля и продажа. Минуя ярмарку, историк поднялся на холм, где шумела и чадила барахолка. Здесь на вещи вольная цена: тут один устойчивый регулировщик — сборщица налогов Варвара с кондукторской сумкой на ремне. И всякий клянет ее на свой лад.