Тайна дразнит разум
Шрифт:
Николай Николаевич заинтересовался силомером. Станок — как высоченный градусник. Рядом с дубовой наковальней остроглазый хозяин и клетчатой кепке азартно подначивал зевак:
— Разбил пистон одной рукой — тебе червонец, не разбил — мне червячок! А ну, кто силен да смел? Выходи!
Вызвалась бойкая девица среднего роста: личико пионерки, а плечи ядрометательницы. На ней белая матроска с синим воротом, короткая юбка парашютиком и теннисные сандалии:
— Левой? Правой? — Она вытянула загорелые руки.
— Любой! —
Спортсменка уверенно взяла молот, одной рукой раскрутила его и точно ударила по рычагу: в тот же миг стальной боек просвистел по узкой шкале и хлестко разбил пистон. Ошеломленный хозяин заскулил: он-де не заработал еще и пятерки. Но физкультурница тоже преобразилась, посуровела и по-блатному цыкнула:
— Хлюст, на кон!
В защиту победительницы загудели зрители. Золотой фиксе пришлось раскошелиться. Он огрызнулся:
— Не иначе как циркачка!
А «циркачка» с ямочками на щеках, как ни в чем не бывало, увела местных актеров к широким лоткам, где курганами ярились апельсины.
Калугин думал о ней: «Откуда такая умелость и сила?» Невольно вспомнился прыжок Берегини через ограду памятника, словно за ее плечами специальная агентурная школа.
Актерская компания не вся накинулась на фрукты. Вера Чарская решительно подошла к историку. В узком платье, с высокой прической, увенчанной малюсенькой шляпкой, бог знает чем закрепленной, статная, с печалью в глазах, она вынула из лакированной сумочки почтовый листок.
— Простите, — заговорила она, волнуясь. — Нас с вами познакомил на обсуждении премьеры Пучежский. Он оказался подлецом…
— Сочувствую вам, голубушка, — поклонился он учтиво. — Но жалобу отдайте моему заместителю Громову. Я в отпуске…
Конечно, председатель Контрольной комиссии мог бы взять заявление, но, кто знает, возможно, ловелас сегодня же вернется к Вере Чарской, если узнает о жалобе.
«Мирный исход лучше скандального разбирательства», — рассудил он и тут же на торгу задумался о смене жизненных формул. В дни революции и гражданской войны приходилось часто думать по формуле Гамлета: «Быть или не быть Советской власти».
Теперь, в дни нэпа, другая формула: «Быть и в то же время не быть». Советской власти не быть, если победит частная собственность, и в то же время быть, поскольку элементы капитализма под контролем Советской власти: торгашей уже теснит кооперация. Вера в бога сильна: быть еще храмам открытыми, а в то же время не быть им вечно — неумолимо тают ряды верующих. В стране полно беспризорных — Детской комиссии быть, а в то же время не быть, — Новгород, например, почти всех бездомных приютил. Зиновьевцам пока быть в партии, а в то же время не быть, — такова судьба всех заговорщиков против ЦК.
Калугин не заметил, как вошел в Детинец, где предстояла очная ставка Иванова с Пучежским.
Дорогой читатель, очная ставка неожиданно закончится
«Кто в наше время не слыхал о теории относительности и не держал в руках одной из бесчисленных книжечек, распространяющих вкривь и вкось это учение?»
Кстати, в том же номере московского журнала были помещены две обстоятельные статьи о теории «квант». Примечательно, что один из авторов статьи не кто иной, как сам создатель теории, знаменитый немецкий физик Макс Планк.
Двадцатые годы пронесли первую волну увлечения философией естествознания в среде советских ученых.
С Торговой стороны губком партии переехал в Кремль и занял бывшие митрополичьи покои. Здесь не было электрического освещения. Монтером работал новгородский Эдисон. В черной спецовке, стоя на стремянке, он молотком долбил толстую стену.
— Николай Николаевич, — громко приветствовал Лебедев, прервав стук, — вашу записку получил. Через неделю буду на заводе…
Калугин поблагодарил изобретателя. И они заговорили о предстоящей выставке собак. В программу охотничьего праздника входило состязание по стрельбе. Историк отказался участвовать.
— Я в шапку мажу! — засмеялся он и вдруг вспомнил свой давний спор с местным епископом: тот всерьез убеждал ссыльного во всем исходить из духа, а материалист имел наивность увлечь владыку диалектикой природы.
На дверных филенках георгиевские кресты. Открытая дверь дохнула табачным дымом. На первом этаже шумела комсомолия. Дима Иванов митинговал по всякому поводу. А сверху по каменным ступеням сыпалась трескотня пишущей машинки. На средней площадке широкой лестницы под ногами розовела мозаичная звезда, словно дореволюционный архитектор угадал, что дом митрополита займут коммунисты.
В длинном коридоре боровичане искали финансово-хозяйственную часть. Двери были еще без номеров и табличек. Калугин указал приезжим нужную комнату и почувствовал на плече тяжелую ладонь. Его остановил секретарь партячейки спичечной фабрики.
Здоровый, под стать Воркуну, аппаратчик хмур:
— Товарищ Калугин, сущее безобразие! Разбой в усадьбе Аракчеева: в парке статуи, вазы оскверняют, из дворца вещи прут…
Столько неотложных дел, что историку не выбраться не только в Грузино, а подчас в Юрьево, где тоже издеваются над стариной. Он постучал в дверь, обитую железом. Орготделом заведовал его давний друг Алексей Михайлович Семенов.
— Они в санатории, — любезно напомнила уборщица Матрена.
Крупная, с большими кофейными глазами, она хотела что-то добавить, но в это время на площадку вышли Иванов и Пучежский.