Тайна древлянской княгини

Дворецкая Елизавета Алексеевна

Рерик ярл тоже был на стене, но стоял в отдалении от людей, и к нему никто не подходил – лишь боязливо оглядывались, то ли не смея тревожить человека в таком страшном горе, то ли опасаясь подцепить его неудачу. Слушая рассказ Вояты, он осунулся на глазах; казалось, даже седины на его темноволосой голове прибавилось. Он понял многое – больше, чем все, кто слушал вместе с ним. Мертвым голосом он подтвердил в ответ на нетерпеливые расспросы изумленной ладожской знати: да, у него и королевы Сванрад было два сына. Хакон и… Хельги, младший. Да, он оставил того совсем ребенком. Да, сейчас ему уже должно быть… двадцать три года, что-то вроде этого. Он хорошо помнил, что жена покинула его в гневе и досаде. Теперь Рерик понимал, как опрометчиво позволил себе забыть о ней, довольствоваться тем, что Сванрад много лет не напоминала о себе, тешился надеждами, что она простила… объявила о разводе и вышла за другого…

мирно умерла… Вместо того чтобы попытаться как-то загасить ее обиду, он прикрыл тлеющие угли и отвернулся; а они вспыхнули и сожгли то, что было ему, пожалуй, дороже всего на свете, – старшего сына Хакона, его постоянного спутника во всех походах последних двадцати с лишним лет, делившего с ним победы и поражения, надежную опору и товарища, надежду семьи, прекрасного наследника, которому он намеревался оставить все приобретенное и твердо верил, что тот преумножит и богатства, и влияние рода. Он был еще так молод! От первой законной жены, ирландки Дарфине, которую тут звали Дариной, у него родилось три дочери, но теперь, после ее смерти, Хакон собирался найти не менее знатную жену-славянку, и отчего ему было не дождаться еще семерых сыновей? И пусть бы он выбрал княгиню Предславу – Рерик с радостью уступил бы сыну эту невесту, лишь бы тот был счастлив. А ему самому много ли надо – он уже почти сед, до женитьбы ли тут?

Так думал он теперь, раздавленный горем и едва сохраняя на людях приличное знатному человеку спокойствие. Но ничего уже не поправить. Не нужны больше Хакону никакие невесты – уже обняла его Мара… то есть валькирия унесла в Валхаллу павшего в битве. Но и посмертная почетная участь сына не радовала Рерика ярла. Он ощущал себя слабым стариком, лишенным опоры, и ничего так не желал, как вернуть каким-то чудом живого Хакона – вновь увидеть его смугловатое лицо, серые глаза под черными густыми бровями…

И невозможно было поверить, что в небесный чертог его отправила рука того, кто был, наверное, так на него похож – рука родного брата! Рерик плохо помнил младшего сына – когда они в последний раз виделись, тот был маленьким ребенком и все цеплялся за мать, потому что отца, выросший в его отсутствие, почти совсем не знал. Чертами лица Хельги был похож скорее на Сванрад и от нее унаследовал зеленоватые глаза халогаландского рода, хотя смуглая кожа, темные волосы и брови ему достались от франкской бабки, матери Рерика. Рерик не мог представить его взрослым мужчиной, способным держать оружие. Двадцать три года… Да, в таком возрасте давно уже водят дружины и завоевывают державы. Почему он не думал о нем раньше? Почему не задавал себе вопроса, где младший сын, каким вырос, к чему стремится? Теперь он знал ответы на эти вопросы – или хотя бы на главные. Его сын вырос его смертельным врагом и уже нанес сокрушительный удар. Такой, от какого его престарелому отцу не оправиться. Но ведь на этом он не остановится…

Все бывшие на стене, разговаривая между собой, почти не сводили глаз с воды на изгибе берега – там, откуда могли появиться вражеские корабли. Хотя воеводы склонялись к мысли, что скорее Хельги оставит суда у Дивинца, а к Ладоге двинет пешее войско вдоль Волхова – ведь здесь, в поселении, около крепости, ему было бы гораздо сложнее высадить людей, чем на пустом и вполне удобном для причаливания берегу возле священного холма. И он там уже высадился, как доносили разведчики, еще вчера – и со вчерашнего дня с вершины Дивинца не поднимался черный дым, предупреждающий округу об опасности. Войско Хельги отдыхало от морского перехода и готовилось к решительному броску на поселение. Здесь ведь уже совсем рядом, рукой подать… Для мужчины – пара тысяч шагов.

Воята повернулся к Предславе, бегло взглянул ей в лицо, потом снова посмотрел на воеводу Добробоя Святоборовича – тоже их родича – и незаметно прижал молодую вдову к себе покрепче. У него теперь хватало забот – ведь он, несмотря на возраст, остался одним из немногочисленных в Ладоге старших воевод, – и тем не менее он больше всего думал о ней, о сестре. О самой любимой из своих сестер. Ему на ум снова приходил Коростень, встречи с Князем-Ужом, пытавшимся завладеть ею. Тогда он отбился. Но теперь то же божество явилось за ней опять, уже в ином обличье. Воята знал о пророчестве Гневаши и при воспоминании о нем холодел от ужаса. Теперь ведь они не в Деревляни, где он один представлял род Предславы и имел право решать, отдать ее или не отдать. Здесь есть люди постарше его. И если по Ладоге пойдет слух, что бедствие отступит, если отдать Ящеру княгиню Предславу… Как бы ни любили ее родичи и прочие жители, как бы ни почитали правнучку Радогневы Любшанки, родственницу стольких князей и старшую волхву, – общий голос будет за то, чтобы ее отдать, и именно поэтому. Именно все ее многочисленные достоинства делали ее такой

хорошей, дорогостоящей, весомой и действенной жертвой. И что он будет делать? Воята знал, что не убоится взять топор и отбиваться, пока не упадет мертвым, но потом? Если так сложится – ему ее не спасти. Остается лишь попытаться убедить ладожан, что к Ящеру уместнее отправить молодую и не менее знатную невесту – то есть Гневашу, Деву Альдогу, как и положено обычаем, а не вдову. Конечно, и Гневашку жалко, но без нее он как-нибудь сможет жить, а вот без Предславы – нет.

Однако рано было унывать, и Воята постоянно помнил, что еще есть надежда отбиться от Змея-С-Моря вполне обычными средствами, то есть острым железом мечей и топоров. В битве на Ореховом острове они потеряли до сотни умелых гридей, но за прошедшие два дня сумели отчаянными усилиями собрать в Ладоге какое-никакое войско: в самом поселении, из ближних окрестностей. Самыми надежными были торговые дружины, привыкшие оборонять в дальних странствиях свою жизнь и имущество. С их стуриманами постоянно шли переговоры – на деле-то они были прижаты к стене, потому что уйти из Ладоги вверх по реке им сейчас никто не позволил бы и не дал лодок, но в обмен на военную помощь требовали значительных послаблений. Ладожане соглашались на все: уберечь бы жизнь и поселение, а дирхемы будут.

Не хватало только достойного вождя. Оставшийся в Ладоге за главного Рерик ярл был сломлен смертью сына и самой страшной из возможных распрей – внутриродовой. Все знали, что его старшего сына убил младший, и не понимали, чего теперь ждать. Сможет ли он поднять руку в сражении на собственное дитя? А куда ему деться, если это дитя явилось за его головой? Но дадут ли боги хоть на волос удачи отцу, в чьем потомстве совершено непростительное преступление? Нет… Нет! «Все с ним погибнем!» – поговаривали в Ладоге, сперва шепотом, но с каждым днем и часом все громче. Воята и прочие воеводы старались пресекать такие разговоры, но в душе признавали правоту людей. Да уж, боги отвернулись от Рерика ярла, и не будет удачи никому, кто с ним связан. Но кого поставить взамен? Велем Домагостич далеко…

– Знаете, что я подумала? – вдруг подала голос Предслава, дождавшись заминки в разговоре мужчин.

Все четверо – Воята, Добробой, его брат Мирослав и Буремысл Творинегович – умолкли и посмотрели на нее. Все уже знали, что Предслава Волегостевна не такая женщина, чтобы без надобности встревать в разговор мужчин.

– Переговоры о телах нужно начать прямо сейчас, – продолжала она. – Еще слишком тепло, и им нельзя лежать долго. К тому же… не так уж плохо будет, если кто-то пойдет туда и посмотрит… поговорит с ним… надо предложить ему выкуп сперва за тела, а потом и за Ладогу, если он пойдет на переговоры. Но начать надо с тел, потому что в этом он не откажет. Не должен отказать.

– Главное – разговор начать, а там уж как пойдет, – согласно кивнул Добробой, зрелый мужчина, двоюродный брат и ровесник Велема. – Если не очень много запросит змей проклятый…

– А если он своего бати голову запросит? – хмыкнул Буремысл, самый младший из отпрысков ворчливого старейшины Творинега, который уже переженил десяток правнуков, но все еще правил своим многочисленным родом, не желая сдаваться старости.

Мужчины переглянулись, и Предслава ясно читала по их лицам: и отдадим! Если это все, чего он запросит… Лишиться воеводы-варяга, к тому же не «своего» варяга, рожденного в нурманских семьях самой Ладоги, а пришлого, пусть он и обеспечивал безопасность поселения и округи в течение почти двух десятков лет, казалось гораздо меньшим злом, чем подвергнуть своих людей гибели, а дома и имущество – разорению.

– А пойдет кто? – пожал плечами Мирослав. – Этому чучелу закон не писан. Если он родного брата загубил и на отца ратью двинулся, то чужого кого ему лютой смерти предать – что плюнуть. Худого человека послать – обидится, говорить не станет. А доброго и знатного – кого нам не жалко?

– Честишу, – хмыкнул Воята, и все, как ни были напряжены и расстроены, невольно улыбнулись.

Речь шла о Честимере Путеславиче – отпрыске одного из семи-восьми наиболее старых ладожских родов. В последние годы потомков деда Путени будто сглазил кто: один по торговым делам поехал да сгинул, другой на чудскую стрелу в зимнем походе нарвался, третий на лову медведю под лапу неловко попал, четвертый так, дома, после бани простыл, три дня похворал да и помер. И два года назад оказалось, что восемнадцатилетний Честиша остался старшим мужчиной во всем роду, имея под началом два десятка разновозрастных баб и девок, беспортошных мальцов и отроков моложе себя. Быть им всем заместо отца он не слишком годился, ибо был из тех, кто на бегу вечно путается в собственных ногах. К чести его, к делу он подошел со всем тщанием и очень старался быть достойным старейшиной: в Ладоге над ним посмеивались, но жалели.