Тайна гибели адмирала Макарова
Шрифт:
<...> В свою подслеповатую клетушку приехал уже давно, напился чаю, согрелся, но успокоиться никак не могу. Хоронили мичмана Соколова, позавчера его убили днем в двух шагах от пирса. Он сдал вахту на миноносце, направился к дому, но зашел, как обычно, в храм Св. Николая (очень верующим был). А у собора на площади - "барахолка", какое гнусное выражение! Вся наша нынешняя жизнь в том, вся Россия во власти "барахла", мы им засыпаны и задавлены. На площади пьяные матросы привязались к нему - отчего, зачем, никто не ведает. Видно, сдуру. Он что-то ответил, его толкнули, стали бить, он сопротивлялся, человек мужественный. И тут кто-то из них пырнул его ножом, попал прямо в сердце. Смерть мигом, а матросня - в разные стороны.
Свидетелей множество, все видели, как
Отец Афанасий чудесно отслужил поминальную. "Погиб Алексей, Божий человек, на службе Отечества православного, оберегая его от безбожных языков лютых..." Сил нет. Надо взять себя в руки.
<...> Очнулся после потери сознания. Выслушал рассказ мичмана Шульца (он и дотащил меня сюда из каюты миноносца, где я лег на койку и не смог подняться). Без сознания был восемь суток. Ничего не помню, хотя, говорят, часто бредил. Шульц и боцман Филиппов постоянно навещали, боялись надолго оставить одного. Хозяева оказались чудными, коренные поморы, люди в обхождении вроде бы суровые, но в душе - бездна доброты. Они присматривали за мной, говорили, я метался, сбрасывая одеяло и шинель, боялись, что я простужусь. Как только наберусь сил, пойду в храм помолиться за моих спасителей.
Рассказали мне все последние новости. Их много, и они ужасны. Вчера высадились в Мурмане англичане. В штабе флотилии накануне шептались, что соединение "неизвестных кораблей" замечено на дальних подступах к заливу. Зоф и другие надеялись, что это немцы, уж очень им того хотелось. Но мы-то заранее знали, что англичане тех сюда ни за что не допустят. Дураку ясно, что в Мурмане немцы получат первоклассную базу подводных лодок для их действий в Северной Атлантике. А то сейчас англичане и американцы по сути заперли их лодки в Немецком море.
К вечеру выход из залива был блокирован английскими эсминцами, все корабли нашей флотилии остались у стенок или на якоре. Комиссары и люди из "ЧеКа" умчались на всех парах, оседлав паровоз с одним вагоном. Жители попрятались в домах, солдатики ("красноармейцы") сбежались в казармы, а матросы - по кораблям. Все притихло. "Толкучка" опустела.
Нет, все прошло тихо. В порту высадилась английская морская пехота. Все жители, в особенности местные женщины, были удивлены до умопомрачения, когда здоровенные, заросшие щетиной молодцы двинулись по улицам в коротких, до колен юбках. А из-под них выглядывали узловатые ноги в разноцветных шерстяных чулках. Русские дамы, глядя на них, испуганно крестились. А мы, офицеры, смеялись. То были шотландские части, у них форма такая, только и всего. Мне еще в Англии разъясняли, что юбка у мужчин всего мира древнейшая форма одежды, а наши штаны и брюки возникли совсем лишь недавно.
<...> Вчера вечером офицеры флотилии собрались в кают-компании крейсера "Аскольд". Командир крейсера каперанг Павлов вел офицерское собрание флотилии (мы все без команды стали называть себя "офицерами", а не "командирами"). Он сразу сообщил вслух то, о чем все шептались: контр-адмирал Казимир Кетлинский отбыл вместе с комиссарами. Я, как и многие, не знаю, как к этому отнестись. У нас теперь законной власти нет, каждый волен поступать по своему выбору. Вот только напрасно Кетлинский уехал, как с подножки соскочил: ни преемника себе не назначил, ни даже прощального приказа по флотилии не отдал.
Каперанг предложил нам обсудить единственный вопрос: как надлежит поступать офицерам в данной обстановке. Все молчали. Молчание длилось довольно долго. Я чувствовал, что ужасно боюсь, вдруг мне сейчас предложат выступить, внести предложение, а я... Я в растерянности, как и все. Но к тому же не вполне еще оправился, голова кружится, лоб в испарине, слабость, сухость во рту, мучает неуемная жажда.
Наконец решительно поднимается ст. лейтенант Бобров. Ну, уже ясно было, что он скажет. Он резко выступал против заключения мира с германцами в Бресте, честил
"Власть в Петрограде захвачена немецкими агентами... Мы этому "совету комиссаров" не присягали... Надо освобождать Россию от германской оккупации и от германских агентов... Я со своим эсминцем выхожу вместе с нашими союзниками англичанами топить немецкие подлодки..." - так вот примерно он сказал, и сказал очень горячо.
Никто не возразил ему. Впрочем, никто и не разделил его горячности. Раздалось лишь несколько кратких реплик, в целом они были в том же духе. Я молчал.
Каперанг дождался, когда опять наступила тишина. Выждал минуту и подвел итог: "Остаемся на кораблях и в частях вместе с командой. Каждый пусть сам решает по совести, как русский человек и патриот. Поскольку контр-адмирал Кетлинский отсутствует по неизвестным причинам, временно обязанность командующего флотилией принимаю на себя. Соответствующий приказ за моей подписью вы получите завтра к 9.00".
Расходились мы тоже молча. Я медленно шел и все время думал: правильно ли я поступил? Долго бродил в сумерках, решая, наконец заключил: да. Когда нет твердого решения в душе, нельзя со словами вылезать. Теперь мне ясно: надо осмотреться, выждать. Посмотреть, как станут вести себя британцы, это раз. Что скажет теперь "совет комиссаров", это два. Ленин и Троцкий, говорят, переезжают в Москву. Это уже тем хорошо, что Первопрестольная опять станет столицей, отец мечтал до этого дожить.
Сижу вот перед керосиновой лампой, записываю, а все думаю, думаю. Вот отец, как бы он поступил в подобном случае? Помню все его записи, изучил вроде бы всю его жизнь, но такого жуткого раскола он не переживал. И тут меня осенило! Вот его верный и самый, как теперь ясно, талантливый ученик и продолжатель Николай Оттович (царство ему Небесное!), вот он-то нечто подобное как раз переживал. После сдачи Артура он попал в плен. Японцы тогда к нашим офицерам были великодушны, уж больно геройски сражались, а потому всем, кто давал подписку более не участвовать в войне, отпускали на все четыре стороны. Некоторые уехали, а каперанг Эссен остался. "Я, сказал он, - всегда должен быть вместе со своими офицерами и матросами".
Верно! Так поступил бы и отец, так сделаю и я".
* * *
На праздновании Нового, 1896 года Макаров в очередной раз прощался с Дальним Востоком. Он получил назначение на должность старшего флагмана 1-й флотской дивизии на Балтике. Известие это застало его в Гонконге: здесь стоял на ремонте в доке броненосец "Николай I". И вот снова предстоит путь через половину земного шара - в Кронштадт.
На этот раз он направился на родину через Американский континент. На обычном рейсовом пароходе, то есть в качестве пассажира - весьма странное для него состояние!
– Макаров прибыл в Сан-Франциско, город, который он более тридцати лет назад посетил еще безусым кадетом.
Задачи у него имелись свои, но он, как природный дальневосточник, захотел узнать: а как же "русская Америка" Аляска? Как Россия лишилась этих благодатных мест?
– Дорогой сэр, ваша просьба выполнена, вот подлинный акт о продаже Россией Аляски и всего имущества Русско-Американской компании Соединенным Штатам.
Объемистая папка из телячьей кожи легла на стол перед Макаровым. В голове замелькали мысли, которые давно еще будоражили сердце его и товарищей. Текст соглашения 1867 года в России опубликован не был, ходили слухи, что Аляску лишь сдали в аренду на 99 лет (как, к примеру, Панамский канал). Открывая папку, пятидесятилетний адмирал, заволновался, как юноша: а вдруг так? Ну, не я, не сын мой Вадим, но, может, внуки мои увидят Аляску русской?!