Тайна гибели адмирала Макарова
Шрифт:
Однажды Макаров в сердцах написал Витте: "Человеку моего положения подобные мелкие отказы, безусловно, оскорбительны и действуют на меня удручающим образом в тот самый момент, когда требуется вся моя энергия, чтобы успешно окончить начатое дело". А речь-то шла о дополнительном ассигновании каких-то четырех тысяч рублей - сумма ничтожная.
Неважно было и дома. Сохранилось письмо, написанное им Капитолине Николаевне 22 марта 1898 года из Ньюкасла. Документ выглядит довольно странно: несколько слов впоследствии вырезаны ножницами (по-видимому, это сделал позже сам Макаров). "Получил твое письмо по приезде в Ньюкасл, говорится там.
– Ты мне пишешь, что мне надо быть в Петербурге.
А случилось дома вот что. Как-то вечером, по давно заведенному порядку, денщик Макарова Иван хренов положил на край стола стопочку конвертов - почта за сегодняшний день. Не глядя, Макаров открыл лежащий сверху, вынул листок очень дорогой с золотым ободком бумаги, взглянул и в первый миг ничего не понял. Потом сообразил, письмо адресовалось Капитолине Николаевне, но на конверте написано "г. Макаровой", а не "г-же Макаровой", как полагалось. Вот Хренов и перепутал, чего с ним отродясь не случалось.
Макаров поморщился, как от боли. Неприятно. Отродясь не читал он чужих писем. Конечно, ничего особенного, письмо подписано Зиновием Рожественским, контр-адмиралом, давним знакомым семьи. Жену его, худощавую, болезненную женщину, они тоже знают. Конечно, странно, что Рожественский адресуется не ему, а супруге. И еще: вроде бы речь идет о какой-то недавней встрече, но они Рожественских не принимали...
Макаров пошел в комнату супруги.
– Извини, Капочка, Хренов ошибочно дал мне этот конверт, я невольно прочел письмо.
Капитолина Николаевна взглянула на письмо, повернула к мужу сильно напудренное и напомаженное лицо (она собиралась в Мариинский театр).
– Ты имеешь что-нибудь сказать?
– Нет. Я уже попросил прощения. Но я не помню, чтобы мы встречались, а он о чем-то таком упоминает.
– Да, мы виделись с ним на открытии Морской библиотеки, ты же не смог поехать, помнишь?
– Припоминаю, кажется.
– Не кажется, а точно.
– Капитолина начинала сердиться.
– Он заехал за мной на карете Адмиралтейства, а потом любезно отвез домой. Он очень галантен.
– Возможно, только у нас дурные отношения по службе, я уже говорил тебе.
– Твои служебные дела меня не касаются. Извини, я опаздываю.
И Макаров опять сидит за столом. Неподвижно. Да, она права, как женщина - что ей моя служба. Но почему Рожественский, он же его открытый недоброжелатель. Ладно, сказал сам себе Макаров, это пустяки. И подвинул к себе бумаги.
Он, однако, и виду не подавал о всех своих многочисленных неурядицах. Напротив, он оставался деятелен, бодр и общителен. На Британских островах ему неоднократно приходилось по долгу службы бывать на разного рода официальных и полуофициальных приемах, выступать с речами. В одной такой речи на банкете английских судостроителей Макаров сказал:
– Джентльмены! Я был совершенно неожиданно приглашен на заседание, поэтому не приготовился что-нибудь говорить такому почтенному обществу, среди которого нахожусь теперь. Как иностранец, я нахожу, что вы очень странный народ: после того, как накормили и напоили за пятерых человек, заставляете еще говорить (смех), а при таких обстоятельствах это - довольно трудная вещь. Хотя я и адмирал русского флота, но в Ньюкасл приехал с мирными целями. Я надеюсь, что это будет приятно присутствующему архиепископу, как и подобает его сану, - я должен построить не военное судно для войны с какой бы то ни было державою, но для битв со льдами (аплодисменты).
Макаров никогда не забывал о том, что он прежде всего военный моряк. Во время своих посещений Англии он побывал на боевых кораблях британского флота, встречался с морскими офицерами, выступал с докладами на различные темы. В итоге он сделался весьма популярной в Англии фигурой. Один из его соратников, имея в виду те интриги и недоброжелательство, которые так часто сопутствовали Макарову на родине, с горечью писал: "Вообще англичане приятно и стыдно сказать - интересовались адмиралом Макаровым больше, чем его соотечественники русские...".
Девятнадцатого февраля 1899 года Макаров поднял на ледоколе коммерческий флаг. ("Ермак" был причислен к Министерству финансов и в состав военно-морского флота не входил.) Строительные хлопоты окончились, теперь предстояло первое испытание: 21 февраля "Ермак" вышел на родину.
В Финском заливе его ждал сплошной лед. Своенравная судьба еще раз проверяла его волю, его уверенность в избранном пути, силу его характера. Так было и на этот раз.
Все сто человек экипажа - от командира до кочегара - с естественным беспокойством ждут встречи со льдом. В ту зиму лед на заливе был необыкновенно тяжелым, толщина его доходила до метра. Утром 1 марта Макаров, стоя на мостике "Ермака", с волнением наблюдал, как приближается кромка сплошного льда. Все тоньше и тоньше делается просвет чистой воды между носом корабля и неподвижным ледяным полем. Сможет ли "Ермак" выполнить свою задачу? Хватит ли сил у машин? Выдержит ли корпус? И вот настал миг первого испытания. Легкий толчок - и могучий корабль плавно продолжал свое движение среди ледяного покрова. Треск и скрежет ломаемых льдин не заглушили горячего "ура!", прогремевшего над "Ермаком".
Но в районе острова Гогланд корабль неожиданно остановился: ледяное поле, лежащее перед ним, оказалось слишком тяжелым. На всех, в том числе и на Макарова, это произвело удручающее впечатление, особенно после первых легких успехов. "Ермак" попятился назад, а затем на большой скорости ударил носом в лед, потом еще и еще раз, однако продвижения вперед почти не было. Пришлось обойти это труднопроходимое место.
Лишь потом, набравшись опыта, Макаров и экипаж "Ермака" поняли, что подобный маневр отнюдь не должен быть расценен как неудача, что существуют столь мощные напластования льда, которые не в силах преодолеть никакой ледокол. Ни тогда, ни даже сейчас.
3 марта "Ермак" уверенно и спокойно двигался через замерзший залив к Кронштадту. Оказалось, ледяная поверхность отнюдь не пустынна, напротив, множество рыбаков занимались тут своим промыслом. На льду чернели их кибитки, сани, запряженные лошадьми. Увидев такое чудо - пароход, шедший по льду, рыбаки оставили свои снасти и бросились к "Ермаку" с криками "ура!", иные по нескольку верст бежали за ледоколом, наблюдая, как он работает (Макаров даже опасался, не случилось бы какого-нибудь несчастья, но все обошлось). Около Толбухина маяка, недалеко от Кронштадта, на корабль прибыл лоцман. "Мне еще первый раз случилось видеть, - заметил Макаров, - что лоцман подъезжает вплоть к борту на лошади".