Тайна моего двойника
Шрифт:
— Правильно. Скажи пожалуйста, у тебя и впрямь способности! Мы собираемся провести остаток вечера за изучением русского языка?
Джонатан удивленно посмотрел на меня.
— Это ведь ты хотела ехать в гостиницу. Я всего лишь жду, когда ты «переваришь» информацию и утрясешь свои взаимоотношения со своими эмоциями.
— Переварила уже.
— Тогда едем.
— В роддом?
— Ну да.
— Джонатан… Я все-таки хотела бы подать маме какую-нибудь весточку. Она же волнуется, я для нее пропала…
— Оля, ты, надеюсь, отдаешь себе отчет в том, что твоей
— Но они же считают, что меня нет, что меня уже убили, устранили!
— Должны считать, да. Но кто может поручиться, что им не удалось связаться с киллером? Кто может поручиться, что этот Дима не сумел найти средство передать в нужные руки записочку? Ты понимаешь, что дядя сделал тебе фальшивый паспорт — уверяю тебя, это было непросто и он использовал для этого всю свою власть, — и настоял на смене твоей внешности, именно потому, что опасность вовсе не отступила! Только отсрочилась. Уже прошло несколько дней со дня твоего «убийства», и мы не можем знать, как развиваются события в Париже.
— Джонатан, я не могу так поступить с мамой! Она терзается в неизвестности, не понимает, что со мной случилось и строит догадки, одна страшнее другой! Счастье, что она не знает реальной правды, поскольку правда эта превосходит все возможные мамины кошмары…
— Понимаю тебя, но… Хотя… Знаешь, как мы сделаем? Ты напишешь маме записку. Жива, мол, здорова, не волнуйся, скоро приеду — будто бы ты пишешь из Парижа. Попроси никому о твоей записке не говорить, а саму записку сразу же уничтожить. А я твою записку отнесу. Или, еще лучше, положу в ваш почтовый ящик.
— И ты думаешь, что записка с подобным текстом ее успокоит? Да она тут же начнет глотать лекарства!
— Тогда, Оля, я не знаю, что тебе еще предложить.
Зато меня вдруг осенило. Я кинулась искать бумагу и ручку — благо, у меня был ежедневник, из которого я вырвала пару страниц. Я исписала их целиком, вдохновенно описывая мои суперромантические отношения с молодым англичанином, потрясающим парнем, в которого я влюбилась без памяти, чем и объясняется мое исчезновение — забыла обо всем на свете… Игорю заклинала ничего не говорить, так же как и любому другому человеку, который будет про меня спрашивать — кто знает, вдруг Игорь, настороженный моим глухим молчанием, подошлет кого-то выяснять про меня у мамы! Так что, мамочка, официальная версия такова: я куда-то пропала, не пишу-не звоню, как последняя свинья, и ты ума не можешь приложить, куда я запропастилась…
Эту записку привезет из Парижа по твоему адресу один мой знакомый; ты же, как только прочитаешь, сразу порви в мелкие клочки и выброси — а то мало ли, вдруг Игорь заявится и найдет ее!
Постскриптум гласил: «Я знаю, что поступаю некрасиво по отношению к Игорю, но когда ты увидишь моего англичанина, ты сама все поймешь!»
— Вот! — помахала я запиской. — Это то, что нужно! Мама даже не сможет догадаться, что я в Москве.
— И что ты там написала? — осторожно спросил Джонатан.
— Э-э-э… Какая разница, собственно. Сочинила
— Любовную? — усмехнулся Джонатан.
Я растерялась. Не мог же он за один день изучить русский язык и прочитать записку, пока я размахивала ею, правда же? Значит, догадался…
Джонатан, глядя на мое растерянное лицо, добавил с затаенной улыбкой:
— Я тоже подумал, что это был бы лучший вариант. Телепатия, наверное. Кстати, кто там у тебя фигурирует в качестве героя? Это я не из любопытства спрашиваю, я просто хочу убедиться, что телепатия существует и у нас с тобой оказался один и тот же кандидат.
— А кто у тебя кандидат?
— Как кто? Я, конечно. Джонатан Сандерс.
— До чего же ты наглый, Джонатан Сандерс. Меня от твоей самоуверенности уже просто тошнит.
— А ты предпочитаешь мужчин зажатых и закомплексованных?
— Я предпочитаю скромных.
— Вот уж не думал, что у тебя такой плохой вкус!
Я запустила в него своим еженедельником. Он увернулся, поднял шлепнувшийся на пол еженедельник и аккуратно положил его на стол. Я снова запустила им в него. И на этот раз Джонатан ловко отскочил в сторону и, поймав еженедельник на лету, положил его возле себя.
— Вещь испортишь. Выбери что-нибудь менее ценное… — Джонатан обвел глазами комнату. — Подушку, например. Или яблоко, хочешь, дам тебе из холодильника. Представляешь, какой кайф будет, когда ты залепишь им мне в лоб — холодненьким, тверденьким, хрустященьким…
— Оно будет хрустеть, когда стукнется об твой лоб?
— Нет, когда я его поймаю и съем. Причем тебе не дам ни кусочка за плохое поведение.
— Ах, так!
Я снова потянулась за своим еженедельником, лежавшем на столе возле локтя Джонатана. Он перехватил мою руку и потянул на себя. Не удержавшись, я плюхнулась к нему на колени. Джонатан, взяв обеими руками мое лицо, прикоснулся к моим губам. Большими пальцами рук он нажал легонько на мой подбородок, вынуждая меня приоткрыть рот, и его мягкие, упругие губы впились в нежную влажную сердцевину моих…
Поцелуй был долгим, тихим, нежным, бездонным. В нем не было страсти, вернее, она была, но какая-то потаенная, сдержанная, отложенная на потом. В этом поцелуе ей не было места; сам поцелуй был столь насыщенным, столь упоенным, что все остальное было лишним, было только способно разрушить его полноту и магию. Мы будто пили друг друга, пили и не могли напиться, никак не могли разнять губ. И только оттенок горечи, едва ощутимый в начале, сгустившись, разлучил наши губы.
Удивительно, сколько разных, противоречивых чувств человек может испытывать одновременно! Я была готова писать от страха, особенно по ночам, когда древний, дремучий, шкурный страх за свою жизнь овладевал моим сознанием целиком; и в то же время, во мне играл азарт детектива-охотника; я страдала при мысли о маме, для которой я пропала, и одновременно наслаждалась новой ролью Мэри Сандерс, англичанки, красивой шатенки с мальчуковой стрижкой, спутницей высокого англичанина по имени Джонатан Сандерс: то ли сестра, то ли жена…