Тайна сибирской платформы

Осипов Валерий Дмитриевич

Дом Василия Репина стоит на взгорье, как раз напротив аэродрома. Самого хозяина дома нет. Над распахнутой настежь дверью прибита пожелтевшая от времени «универсальная» записка: «Я вышел, дрова в чулане, спички за приемником, консервы на чердаке. Можно занимать левый спальный мешок. Репин».

Что ни говори, гостеприимство стопроцентное: полный «сервис» и абсолютная свобода действий. Согласно предписанию занимаю левый спальный мешок и отправляюсь на осмотр поселка.

С первых же шагов устанавливаю, что одной из достопримечательностей Нового является особого состава и цвета грязь. Она не лежит местами, образуя сухие островки и оазисы твердой почвы, где

можно передохнуть и почиститься. Здешняя грязь залегает на сотни километров вокруг. Это мерзлотная грязь. Вернее, это не просто грязь, а оттаявший под лучами солнца верхний слой вечной мерзлоты — сплошное месиво, разбавленное к тому же лившими целую неделю дождями.

Поселок Новый — аванпост «Трубки Мира». Здесь передний край, передовая застава большого отряда геологов и строителей, подготавливающих к промышленной эксплуатации одно из самых богатых месторождений якутских алмазов. Вот почему у излучины реки построили обогатительную фабрику, стали ставить жилые дома, магазины, почту, клуб.

Несмотря на «молодость» поселка и значительную удаленность от мест оседлого человеческого жилья, оказалось, что животный мир Нового чрезвычайно богат и разнообразен. Между домами бродили целые стада розовых поросят, на завалинках, вывалив фиолетовые языки, сидели собаки, пегобородые козы оглашали окрестности мирным деревенским блеянием. Чувствовалось, что жители Нового устраивались на берегах Малой Ботуобии не на один день.

Выйдя из поселка, я пошел по берегу реки дальше, в тайгу. За мной увязались смешной лопоухий щенок и два поросенка. Я хотел сфотографировать их, но щенок сразу же нарушил композиционную цельность группы. Он, по-видимому, не ждал ничего хорошего от незнакомого, блестящего на солнце металлического предмета и поэтому, деловито помахивая хвостиком, затрусил обратно в поселок.

Поросята, не обладавшие щенячьей проницательностью, великодушно разрешили запечатлеть их на Пленку на фоне вековой тайги. Они позировали очень спокойно. Я хотел сфотографировать их более крупным планом, но тут случилось непредвиденное событие.

На площадку с треском приземлялся еще один самолет. Со всего поселка к нему бежали люди. Многие бежали, конечно, просто так, как говорится, по инерции. Они никого не ждали с этим самолетом и никуда не должны были улетать. Просто хотелось постоять и поглазеть, как вылезают из кабины люди, прилетевшие с Большой земли (должен сказать, что привычка эта бытует во всех далеких таежных поселках).

Дурные примеры заразительны. Вместе с людьми «сбегается» к самолету почти вся «фауна» Нового. Заспешили на аэродром и мои поросята. Но они очень скоро вернулись обратно, по-видимому не найдя там ничего интересного для себя. Так они потом, мирно пощипывая зеленую травку, все время и тащились за мной, не отходя ни на шаг. Очевидно, боялись, что одному мне в тайге будет страшно или что я, как человек новый и незнакомый с этими местами, могу заблудиться.

Сопровождаемый своим «почетным» эскортом, я отошел от поселка по реке километров на пять. Тайга на Малой Ботуобии была действительно совершенно иной, чем в северных районах. Она более густая, более пушистая и мягкая и, если так можно сказать, более радовала глаз. Деревья не высокие, но и не перекручены так сильно морозами. В отличие от

своих хилых, пепельно-серых полярных собратьев они стройны, подтянуты, у них более строгий и какой-то вызывающе зеленый вид. В малоботуобской тайге пахнет хвоей и грибами, блестит на солнце паутина, легкомысленно перекликается птичий гарнизон.

Возвращаясь обратно в поселок, я заметил, что и река здесь течет по-другому: спокойно, неторопливо, шуршит у пологих берегов аккуратными, словно подстриженными, кустами, образует заводи, болотца — словом, ничего нет общего со стремительными северными потоками, мрачно несущимися по голым каменистым каньонам Сибирской платформы.

Выйдя к Новому с другой стороны, я окончательно укрепился в своем мнении о схожести здешнего пейзажа с какими-нибудь рязанскими или новгородскими видами. Околица поселка, густо засаженная картошкой, выходила к неглубокому оврагу, дно которого затейливо пересекали с разных сторон хорошо утоптанные тропинки.

Все эти стежки-дорожки начинались от покосившихся плетней, от низких калиток, на которых пестро мостились куры. В довершение картины с одного из плетней надменно и хрипло заорал петух.

Репина по-прежнему дома не было. Чувствовалось, что он «вышел» не на один день (я вообще заметил среди геологов такую привычку: если уж «выходить» из дому, так основательно, не меньше как на неделю). Руководствуясь советом хозяина дома, я слазил на чердак, достал банку консервов, поужинал и залез в спальный мешок.

Утром, проснувшись, я понял, что нахожусь в доме не один. Догадаться об этом, было нетрудно: из противоположного угла периодически доносились раскаты могучего храпа. Расшнуровав мешок, я увидел, что половину дома занимает чья-то кряжистая, молодецкая фигура. Фигура расположилась прямо на полу, закутав голову в бараний полушубок.

Во сне фигура, очевидно, попала на сквозняк и гулко чихнула под своим полушубком, после чего последний был немедленно сброшен, и я узнал в спящем бородатого Петровича, хозяина того самого тюка, с которым я успешно «соперничал» в Нюрбе.

— А что, Васька Репин не приходил еще? — сонно спросил Петрович.

— Да нет, все еще вышел, — ответил я.

За завтраком мы разговорились. Петрович рассказывал о себе: ему семьдесят четыре года, он работает горняком на «Трубке Мира», добывает из вечной мерзлоты алмазы. Здоровье хорошее, пока не жалуется, только вот в последнее время что-то тяжело стало каждый день по восемь часов махать в шурфе полуторапудовой кувалдой.

Петрович, как и Размолодин, происходил из потомственных сибирских золотоискателей.

— Ваньку Размолодина, который тебя посадил, а тюк мой спихнул, годков пятьдесят уж знаю, — медленно говорил старик, прихлебывая чай из консервной банки. — Еще с его отцом золотишко в Бодайбо мыли. Хороший был человек, только очень горячий, бунтарный. В двенадцатом году на Ленском расстреле голову свою положил. Ванька-то весь в него, такой же справедливый. Вишь ты, живого человека, к примеру тебя, посадил, а мешочек мой скинул.

Я смотрел на его могучую, совсем не старческую фигуру, широкие, загорелые скулы, тяжелый подбородок, крупный нос, шишкастые брови, — и мне казалось, что вот такими густо заквашенными и ладно сшитыми были легендарные русские землепроходцы — первые покорители сибирской целины и богатств Востока, славные соратники Ермака Тимофеевича. Не один век минул уже с той поры, а тип «сибиряка» — человека, властно и ежедневно отвоевывающего у природы новые, нужные ему края, сохранился во всей своей свежести и привлекательности.